Звезда моя единственная
Шрифт:
Такие мысли Барятинский гнал от себя, потому что знал по опыту: если предаваться им, если грезить о будущем, судьба, неверная, прихотливая судьба солдата может подстеречь тебя в самый неожиданный миг, приняв образ небезызвестной старухи с вострой косой…
Чтобы отвлечься, он снова принимался за Лермонтова:
«Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?
Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал «Кавказского пленника» и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; всё прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги – мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно промелькнуло пять, шесть лет: всё одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды».
Хоть отличным офицером из корпуса Барятинский не вышел, «Кавказского пленника» украдкой не почитывал и ни в какую казачку не влюблялся, а над новичками не смеялся, потому что и сам еще года не прослужил и сам считался таковым, все-таки в очерке сем кое-что было очень похоже на правду: и архалук сшил Барятинский еще в Петербурге, и дрянной кинжал купил за большие деньги, и в бой кидался везде, где только просвистели пули, и всегда был готов подставить под эти пули свой лоб или грудь без нужды.
И скоро ему такой случай выпал…
Служил Барятинский в Тенгинском пехотном полку, входившем в состав отряда генерала Вельяминова.
В верховьях реки Абин жило племя горцев-натухайцев [12] , весьма досаждавших русским своей задиристой воинственностью. Организована была экспедиция в натухайские земли, вернее, скалы. Князю Барятинскому приказано было командовать сотней пеших казаков. Натухайцы и прочие черкесы неохотно шли врукопашную, предпочитая стрелять из-за своих родных камней, и князь был тяжело ранен ружейной пулей в бок.
12
Теперь их называют адыгейцами.
Рукопашный бой все же начался, но рядовой Николай Колюбакин вынес полуживого князя из сражения.
Колюбакину было около тридцати лет. Некогда он окончил курс в благородном пансионе при Царскосельском лицее, потом, поступив в армейский гусарский полк, участвовал в польской войне. Был он в ту пору корнетом. Чрезвычайно вспыльчивый, Колюбакин дал пощечину офицеру, который на него накричал, за что был разжалован в солдаты без лишения дворянства и сослан на Кавказ.
Именно этот бывший офицер, разжалованный в рядовые, и спас Барятинского.
Рана оказалась очень серьезная, операции сделать и извлечь пулю возможности не предоставлялось (эта пуля до конца жизни оставалась в теле Барятинского), и князь в течение двух суток находился между жизнью и смертью, почти все время в беспамятстве. Лишь изредка к нему возвращалось сознание. В одно из таких мгновений он продиктовал командиру черноморских казаков Безобразову свое духовное завещание, в котором распределил все свое имущество между родными и друзьями. К генералу Вельяминову была составлена записка с просьбой ходатайствовать о возвращении Колюбакину офицерского звания.
Забегая вперед, следует сказать, что ходатайством этим Барятинский оказал немалую услугу не только Колюбакину, но и своему старинному приятелю Мишелю Лермонтову. Колюбакин был произведен в прапорщики, тем паче что получил рану в ногу после еще одного дела с горцами. Для лечения своей раны он еще до производства в офицеры отправился в Пятигорск, познакомился там с Лермонтовым – и преехиднейший насмешник Мишель изобразил его в своем романе «Герой нашего времени» в образе Грушницкого.
Именно духовное завещание, написанное человеком, который с минуты на минуту ждал смерти и прощался со всеми, и стало причиной для распространения слухов о гибели Барятинского. Мать лежала при смерти, Леонилла и Мария, младшая сестра, собирались в монастырь, половина петербургских красавиц надели траур или носили его в сердцах своих, по Александру Барятинскому рыдали даже в Зимнем дворце, а Мари Трубецкая бросилась в объятия наследника престола – и очень может быть, что с горя.
Но оказалось, что пуля эта, хоть и ставшая его пожизненной спутницей, не назначена была открыть ему смертные врата. Богатырское здоровье князя побороло недуг. Начальство позволило ему для поправления здоровья уехать сначала в Петербург, а потом и за границу. По просьбе генерала Вельяминова Николай Колюбакин, который изрядно владел пером и словом (спустя годы из него выйдет недурной литератор, хоть и далеко не такой талантливый, как Мишель Лермонтов), описал геройское поведение князя в послании его матери.
Мария Федоровна Барятинская, рыдая от счастья и гордости, показала письмо императрице Александре Федоровне, которая всегда живо интересовалась воинскими успехами своего прежнего протеже, а от нее геройство Барятинского стало известно во всем Петербурге.
Князя произвели в поручики и пожаловали Георгиевский крест и золотую саблю с надписью «За храбрость». А когда он прибыл в Петербург, то в доме Барятинских с визитами, соболезнованиями и поздравлениями перебывал весь цвет аристократии. Высшей честью для себя Барятинский должен был считать посещение его цесаревичем…
Как раз накануне Леонилла сообщила брату, сколь высоко поднялась ее бывшая подруга Мари Трубецкая (или сколь низко пала… Леонилла никак сама для себя не могла определить отношения к случившемуся с Мари, не понимала, то ли завидует ей, то ли презирает).
– А помнишь, как ты целовался с ней на балконе? – спросила она, со смехом поглядывая на брата.
И Александр с изумлением обнаружил, что помнит, и очень хорошо…
Но, оказывается, зря.
Видимо, Мари вовсе не любила его, раздраженно думал Барятинский, зря он воспоминаниями об этой любви тешил свое сердце, как тешил свое тщеславие воспоминаниями о той интрижке, которая чуть не завязалась у него с великой княжной Мэри.
Ведь всякую девушку известие о гибели человека, которого она любит, надолго отвратило бы от света, от развлечений и удовольствий и уж точно не бросило бы в объятия первого подвернувшегося мужчины, пусть это даже сам цесаревич. Мари повела себя так, как если бы получила доказательство измены Барятинского и пожелала ему отомстить.
Ничего себе, измена – измена со смертью, которая и впрямь уже начала сжимать его в своих ледяных объятиях! Ничего себе, месть – месть человеку, который уже почти побывал на том свете!