Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Мака с минуты на минуту ждала появления Тхавадзе и потому сказала:
— Не оставляй нас.
Гено покачал головой:
— Ты обязательно хочешь, чтоб они сцепились?
Сейчас для Маки все было лучше, чем отъезд мужа.
— Мне казалось, что ты мужчина, — сказала она. — Неужели эти петушки напугали тебя?
Ее слова задели Гено. «Она говорит со мной, как со своим братом. Кому нужны эти дешевые штучки? И зачем мне, защищая Бичико, связываться с Хибрадзе?»
Он ясно сознавал, что ссора могла вспыхнуть в любую минуту, и никто не знает, чем она кончится, если за столом Джаба Хибрадзе. К тому же после вчерашнего «возлияния» он был не в духе, а утром ни свет ни заря ему предстояло заехать в редакцию, а оттуда на строительство электростанции — перехватить, наконец, главного инженера.
— Раз ты передумал, возьми и меня с собой.
Гено решил,
— Я не узнаю тебя.
— Я знаю, что без меня им не обойтись, и все же возьми меня с собой!
— Ну, если тебе невмоготу… — Гено развел руками и засмеялся.
«Он сомневается в моей искренности», — с удивлением подумала Мака и вышла в комнату, где Марго, стоя между своими близнецами, в который раз рассказывала сонной свекрови подробности свадьбы. С веранды опять послышался громкий, возбужденный говор, но Мака не обратила внимания. Вскоре все поднялись из-за стола. Когда Мака выглянула, Джаба и Гено шли к машине: Джаба колотил себя кулаком в грудь, а капитан милиции уже сидел рядом с шофером и нетерпеливо озирался.
Разумеется, Гено хотел бы, чтобы Мака поехала вместе с ним, но это казалось невозможным, — в довершение всех домашних хлопот не сегодня-завтра выписывали из больницы Симона, а Мери была незнакома со свекром.
К тому же Тхавадзе мог вовсе не появиться. Стоило ли отчаиваться заранее?..
Вечером предыдущего дня Джумберу Тхавадзе позвонила Вардо — дочка тетушки Васаси и «между прочим» сообщила, что с субботы на воскресенье братья Хибрадзе собираются в Ианиси. Для Джумбера это не было новостью: не могли братья не проведать единственную сестру, скоропалительно вышедшую замуж.
На завод к Тхавадзе приехали гости из Тбилиси. Передоверить их заместителю или главному технологу было невозможно. К тому же во время подобных визитов приходится думать не только о приехавших — в районе много «деятелей», которые, прослышав, что директор винного завода без них чествовал тбилисских гостей, смертельно обидятся.
Поздно ночью Тхавадзе удалось спровадить начальство. Явиться среди ночи в дом к Лежава нельзя было ни под каким предлогом, но он чувствовал — Мака приехала, она здесь. И зная, что теперь не найдет покоя, что сон не коснется его, он вернулся к оставшимся за столом.
На рассвете он подъехал к своему дому и, не надеясь без осложнений завести машину в гараж, оставил ее у ворот.
Вошел в дом. Не включая света, сел у окна, оперся о подоконник, глядя в темноту. На открытом балконе соседнего дома горела электрическая лампочка. Она выглядывала из листвы деревьев, когда ветер шевелил ее. Далекие мерцающие звезды на небосклоне казались бесконечным желтоватым пунктиром.
«Если б я не был пьян, я бы пошел, но я пьян и никуда не пойду. Я же знаю, что не пойду, — говорил он себе. В опьянении это трезвое решение не покидало его. — С попойки всегда возвращайся домой, тогда и на трезвую голову не оступишься. Ты директор винного завода. В твоих устах… хм, в твоей глотке у вина особый запах…»
Рано утром Тхавадзе заснул, сидя на стуле.
Солнце стояло высоко, когда он раскрыл глаза. Вскочил. «Хорошо, что мать не разбудила меня». Прошелся по комнате. Распахнул окно. Во всем теле чувствовалась тяжесть.
«Еще нет десяти. Рано…»
Он прилег на диван и уставился в потолок. Мысли его были смутны, разрознены.
«Я ничего не сделал… Ничего не добился, ничего особенного… Кто я? Несчастный виноделишка, и все. Это может удивить только меня да мою мамашу, потому что, когда я вкалывал на железной дороге, у меня задубели ладони от кирки и от солнца рассыхались мозги. Она тоже не узнала меня. Она и этого не ожидала. Со дня отъезда так ни разу и не вспомнила… Какое-то проклятие висит надо мной! За столько лет ни разу, ни одного мгновения я не думал ни о ком, кроме нее, и хоть бы раз спросила, жив ли я, поинтересовалась бы — жив или подох… На что я надеялся? Она забыла чумного Джумбера школьных лет, которого видеть не могла, но за какие заслуги полюбить ей теперешнего Тхавадзе? Что я еще сделал для нее? Чуть не погубил ее брата, только бы вынудить ее прийти ко мне и попросить помощи. Да, я хотел, чтобы она поняла, что нуждается во мне. Я хотел этого и ни перед чем не останавливался. Но она раскусила меня. Я не мог иначе напомнить ей о себе. Я знал, что делал и на что шел, просто у меня не оставалось другого выхода. Если она должна забыть меня, то лучше пусть ненавидит, пусть ненавидит и клянет — но помнит!»
«Раз уж я появился на свет, я хочу жить и хочу свою долю в жизни, — говорил Тхавадзе кому-то, нет, не Маке, совсем не ей — кому-то. — Я ничего у тебя не краду, ничего не отнимаю, я прошу только своей доли — и дай мне ее! Она была моей судьбой, моим жребием, но ее отняли у меня и поделили, и теперь она — кому дочь, кому сестра, кому… мать, подруга, знакомая! Что тебе еще? Довольно! Верни мне мир, отнятый только за то, что дом мой был развалиной и по ночам дождь натекал мне за шиворот, только за то, что моего отца угробили где-то в Карпатах и я остался сир и наг, за то, что моя мамаша — дочь бывшего священника, болтливая, как сорока, с утра до ночи таскалась по соседкам и некому было заштопать и выстирать мою единственную рубашку, за то, что, сбитый с панталыку, немой, безъязыкий, я любил жизнь. Я полностью ответил за это свое преступление. Сейчас у меня есть дом и работа, есть машина и новые костюмы, — я научился разговаривать, читать книги и… Я не хочу, чтобы моя жизнь была пустым звуком. Верните мне мое имя, дайте мою долю в жизни…
…Сейчас там ее муж, и я не должен идти туда, потому что она моя, но принадлежит ему».
— Я пойду туда! — решительно проговорил Тхавадзе. — Я научился терпению, но это не навечно! Я опротивел себе, но не навсегда… Да, надо зайти за кем-нибудь и явиться под видом друзей Бичико.
«Черт с ним, только бы на этом все кончилось, только бы этот вечер был последним. Пусть смотрит, пусть смотрит, сколько угодно. — Мака встретилась взглядом с Тхавадзе. — Сумел-таки сесть напротив… Переменить место? А если он и туда пересядет? Сейчас всем кажется, что он случайно оказался передо мной, а вероятнее всего, вообще ничего не кажется. Еще совсем немножко, и я уйду, запрусь в комнате, отдохну. Надо дождаться до завтра, забрать отца из больницы и познакомить с невесткой. Если я оставлю Мери лицом к лицу со свекром, у бедняжки сердце разорвется. Нужно их примирить. Скажу отцу, что теперь есть кому присмотреть за ним. Мери именно та женщина, которая сумеет заменить меня у постели больного. Пока отец жив, и у нее будет свой заступник… Я всем желаю добра. Что ж поделаешь, если сил у меня мало и недостает на всех, — мои ближние тоже люди. Хотя и Тхавадзе не заморский гость, но что я могу для него? Ну, ладно, допустим, я знаю, что он меня любит. Ну и что? Что от этого изменится? Пусть хоть не смотрит так на меня… заметят… Ах, только бы Гено остался… Если он не отвернется, я пересяду или уйду совсем. И больше моей ноги здесь не будет… Приеду в кои веки раз проведать отца, приеду на час-другой, вместе с Гено…»
Старший брат Мери — Баграт рассказывал что-то об охоте в заповеднике под Тбилиси, «где фазанов разводили, как кур на ферме». Стоило Баграту заговорить, и за столом возникало оживление, все обращались в слух, заранее улыбаясь и предвкушая удовольствие. И только у Тхавадзе свело челюсти, как тисками. Иной раз, и правда, было острым и точным легкое слово Баграта, но ни разу оно не разгладило складок на лбу у Тхавадзе.
«Может быть, этот бедолага и смеяться-то не умеет. Что с ним? Что он как проклятый — и песню не поддерживает. Человек может не уметь петь, но чтобы человек не умел смеяться, такого я еще не видела. Как только произносят тост, он тут же встает, говорит несколько слов и хлещет стакан за стаканом… Хочет вызвать во мне жалость… Если б я любила кого-нибудь и была отвергнута, как бы тяжело мне ни приходилось, я не дала бы почувствовать, что не могу жить без него…»
За столом засмеялись. Мака по смеху поняла, что Баграт Хибрадзе еще не досказал своей истории; это был короткий поощрительный смешок, так сказать, по ходу дела.
«Он не должен почувствовать, что я думаю о нем. Раз для него не существует никого на свете кроме меня, он может не слушать; я же послушаю, о чем рассказывает Баграт, меня интересует все, кроме Джумбера Тхавадзе».
— Профессор так спокойно вошел в заповедник, словно получил его в наследство от собственного папаши, — рассказывал Хибрадзе, изображая при этом старого горожанина на неровной дороге. — И вдруг — ба-бах — громыхнуло… Нет, извините, сперва просвистело — фють, фють, — а потом ба-бах, ба-бах — подряд. Я окаменел. — Хибрадзе завращал зрачками, словно провожая взглядом пули, пролетевшие над ухом. — Виноват, на фронте не был, но знаю, можешь помереть, даже не почувствовав этого. — Профессор, убивают! — ору благим матом, чтобы убедиться, что могу кричать и душа моя еще не рассталась с телом. В ответ слышу: «Руки вверх!» И погнали нас, что твоих диверсантов…