Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
— Мне приснился ужасный сон, Гено! Я не спокойна — поедем к отцу!
Гено поджал губы и удивленно покачал головой.
— Да, чуть не забыла, — поспешно прибавила Мака, когда Гено, пройдя мимо нее, направился к винограднику. — Я брала у Нуцы денег взаймы, обещала вернуть с зарплаты. Она знает, что сейчас у нас туго с деньгами, и хочу поскорее отдать.
— Надо было послать ей раньше.
— Откуда же раньше?
— Сказала бы мне…
— Сказала бы… Так ты меня и послушался! Тебе даже до моего брата нету дела… Знаю — надоело говорить о нем, но такой он человек, и ничего тут не попишешь…
Перед плетнем, у перелаза, ведущего в виноградник, Гено обернулся и спросил:
— Когда вернешься?
— Если там все в порядке — вечером, а нет, так завтра утром встречай меня
Полтора часа Мака прождала автобуса.
«Только бы застать его в живых!»
Какое-то странное чувство овладело ею. Она терзалась, не спала ночей, переживала несчастье Джумбера, но переживала, как рассказанную кем-то историю. Ей нравилось, что какой-то мужчина застрелился из-за любимой женщины, она гордилась тем, что эта женщина — она сама, но не очень страдала; она хотела, чтобы все знали о его поступке, но знали бы вроде нее, понаслышке, что ли…
И сейчас она ехала повидать его, обрадовать, сказать несколько дружеских слов. Но все это казалось выдуманным. Выдуман был и сам Тхавадзе, словно никогда не существовал на свете. А тот чесоточный мальчишка был, был на самом деле! С тех пор прошло много лет, но она видит его и верит, что он ее любит. В существование же этого Тхавадзе она не верит, хотя неделю назад сидела с ним за столом лицом к лицу. Она словно и себя придумала, ту, которую кто-то любил. Потом этот «кто-то» застрелился.
Солнце склонялось к закату, когда она приехала в Ианиси.
«Я не могу пойти в больницу. Зайду к Нуце и, если не застану ее, вернусь назад. Не встретить бы знакомых… Интересно, что скажет Нуца. Может быть, всем уже известно, что несчастье случилось из-за меня».
Но Тхавадзе — тот, который встал под пистолет, — все-таки не был реально существующим лицом, и сама она ходила сейчас по знакомым улицам, как героиня рассказанной кем-то истории: приехала замужняя женщина повидать другого мужчину, влюбленного в нее самоубийцу, чтобы перед смертью он не проклял жизнь, жестоко обошедшуюся с ним, и не завещал людям — никогда не любите!
А Нуца?
Нет, Нуца реальная, во плоти жила в этом городке и работала в почтовом отделении. После развода она поселилась в общежитии железнодорожников и так там и осталась в маленькой комнатенке на первом этаже. Еще в пору замужества Нуцы поговаривали о ее связи с начальником почты. Мака не верила этому. Если она действительно любила другого, развелась бы. Вскоре они действительно разошлись, но начальника к тому времени перевели в другой район. «Жалко девчонку, если из-за него осталась одинокой…»
Мака почувствовала прикосновение мягкой ладони под мышкой.
— Нуца?!
— Да, я. Почему ты так удивилась?
— Как живешь, Нуца? — спросила Мака, чтобы не заговорить сразу о Тхавадзе.
— О чем ты говоришь! — отмахнулась Нуца. — Хорошо, что приехала.
— Я все равно должна была приехать. Отец тоже нездоров.
— Джумбер совсем плох. Какая жалость, Мака, какое несчастье. Сердце кровью обливается. Да что я! Весь город плачет над ним…
— Что? Безнадежно?
— Не знаю. Очень близко от сердца пуля прошла.
«Боже мой…»
— Ну, а как сейчас?
— Да пока жив. Эти два дня я тебя ждала, не могла к нему пойти — увидит, подумает, что и ты приехала…
— Почему он говорит с тобой об этом?
— Мака, дорогая, я же и раньше знала…
— Что ты знала?
— Никому, кроме меня, он ни слова, неужели ты хочешь, чтобы и я не дала человеку открыться?.. Только его отвезли в больницу, в тот же день на завод примчалась ревизия: думали, колоссальная растрата.
— Из-за чего же он стрелялся, если не из-за растраты?
Нуца взглянула Маке в глаза и улыбнулась с какой-то гордостью.
— Пойдем, Мака, дорогая, дома поговорим. Ведь такая беда, но не думай… Когда я вижу тебя — я радуюсь. Женщина должна быть такой, как ты. А я?.. Что я? — Нуца махнула рукой и свернула к железнодорожному полотну. — Пойдем сюда — так короче…
«Несчастная, приехала из-за него, и так и не повидала. Наверное, я жалкая, слабая, трусливая, — думала Мака, оставшись одна после ухода Нуцы в зале ожидания вокзала. — А он может пожертвовать жизнью ради любимой. Я не смогла даже ночью, даже тайком пойти к нему, зайти хотя бы на минуту. Не стесняясь, не боясь встретить там брата или знакомых. Возможно, я и пошла бы, если б любила его. Или нет? Я хочу переодетая идти по темным улицам, и чтобы подкупленный сторож открывал мне потайную дверь, хочу изменять… Но чтоб это было рассказанное или читанное, не чьи-то приключения, нет — мои, но не совершенные на самом деле… Я с трудом заставила себя не запрещать Нуце сказать умирающему — Мака приезжала из-за тебя. Хорошо еще, что Нуца не спросила, говорить или нет, а то могла бы и запретить — с меня станет. Может быть, я вообще недобрая, черствая, холодная, вообще не могу любить? Не знаю, я знаю только одно: сейчас, как только подойдет поезд, войти в вагон, найти свое место и утром, когда Гено встретит меня на вокзале и спросит, как я съездила, не говорить ему неправды. Я не должна делать ничего, что пришлось бы скрывать. Не знаю, хорошо это или плохо, но такой уж я родилась на свет… Никого я не боюсь так, как себя… Нуца не выдаст меня. Если б я повидала Тхавадзе, а Гено сказала бы, что просто заглянула по пути, узнать, как директор Бичи, возможно, он и поверил бы, но я не могу… Пока я не выяснила определенно, из-за чего он стрелялся, я больше думала о нем; я и сейчас думаю, но спокойнее, потому что мое самолюбие удовлетворено. Может быть, именно за этим я и приехала сюда?.. Господи, — Мака остановилась в углу зала ожидания, сжала пальцами виски и посмотрела в окно. — Я столько думаю последние дни, что совсем отупела. Уже битый час торчу здесь и не слышала ни одного поезда. Хорошо, что у меня билет в купейный — в это время народу будет мало, прилягу на койку и заставлю себя поверить, что уезжаю навсегда. Поезд уже скоро. Хорошо, что я не задержала Нуцу. Ни к чему ей слоняться тут до полуночи — завтра человеку на работу. А Джумбера она успела повидать. Наверное, спешила порадовать — Мака приехала! Это все, что я сделала в своей жизни для человека, смерть которого, как говорит мама, лежит «на нашей совести». Не на нашей, а на моей… Я очень устала и обмякла. Как только войду в вагон, прилягу и ни о чем не буду думать, даже о том, что сказать завтра утром Гено. Какое имеет значение, что я скажу… Мне нечего скрывать».
Когда прибыл поезд и, вкрадчиво поскрипывая тормозами, остановился перед платформой, Мака первой вошла в вагон и закрыла за собой двери купе.
«Хоть бы больше не пришел никто», — подумала она и села. Отвернулась к окну. Потом положила голову на столик. Столик оказался прохладным.
Косой яркий свет, падающий снаружи, освещал купе больше, чем тусклая лампочка в потолке.
«Когда поезд отъедет от станции, я успокоюсь. Хорошо, что Нуца взяла билет в купейный. Меня даже близко к кассе не подпустила, — «незачем тебе толкаться». Бедненькая, у нее очень доброе сердце. Неужели, если б я силой не выпроводила ее, она прождала бы со мной до отхода поезда? Что ж, ей жалко Тхавадзе. Тхавадзе и мне жалко, но Нуца может оказать ему услугу, помочь, и помогает. А что могу я? Выживет, сказала она… Хорошо!.. Если б он умер, я извелась бы. Все эти дни я даже не понимала толком, что произошло. Или не знала, из-за чего. Шутка ли — застрелился! Упаси меня бог причинить боль даже цыпленку!»
«О-о, как невыносимо долго стоит здесь этот поезд! Кажется, больше, чем из-за Тхавадзе, я из-за него не люблю приезжать сюда».
Дверь купе открылась.
Мака догадалась по звуку, что ее открыла мужская рука, и, не оглядываясь, подложила локоть под голову.
«Я сижу на своем месте, — подумала она, не очень переживая свою невежливость в отношении случайного попутчика. — Стоит и держится за ручку двери. Никак не решит, закрыть или оставить открытой. А может быть, раздумывает, не поискать ли свободного купе. Лучше мне не оборачиваться, а то и вовсе не уйдет. Все-таки какой это ужас: стоит им столкнуться с одинокой женщиной, как тут же появляется мысль: а не выйдет ли что-нибудь. Он не знает, что где-то Тхавадзе борется со смертью… Если б люди в открытую видели, что у кого на душе, тогда или вообще не стоило бы жить, или перевелись бы несчастные на свете… Но почему он все-таки не садится?»