Звезды чужой стороны
Шрифт:
Стало не по себе. Эх, надо было удрать!.. Я прислушался к разговорам офицеров. Никто не знал, куда нас везут. Шутки по этому поводу не прекращались.
Позади остался завод, железнодорожный переезд. Потянулись пустые осенние поля. Мы были за городом. Машина мягко покачивалась на ровном асфальте.
Шутники постепенно замолкли.
– На фронт?- предположил кто-то.
Сразу все помрачнели.
– Одних офицеров?.. Нет, нет!
– А, сейчас не знаешь, кто хуже: русские или наши солдаты.
– Неужели прорыв?
На фронт?.. Но вот машина свернула с асфальта, запрыгала на выбоинах проселочной дороги, а спустя несколько минут остановилась.
– Господа офицеры!..
Киш предложил нам слезть.
Я спрыгнул и оглянулся. Пески, пески до самого горизонта. Похоже на артиллерийский полигон.
И уже среди офицеров возникли новые толки:
– Говорят, чудо-оружие!
– Сейчас мы увидим его в действии…
Но деревянный столб, к которому нас подвели, был меньше всего похож на какое бы то ни было оружие: чудо или не чудо. Обыкновенный деревянный столб с большим металлическим крюком на вершине.
Увидев его, все замолчали. Мне тоже стало жутковато, сам не знаю почему. Я не мог больше оторвать взгляда от столба.
Подошел высоченный венгерский полковник – он ехал, вероятно, в одной из легковых машин. Неширокая черная лента бороды, окаймлявшая нижнюю часть подбородка, и длинный багровый шрам на правой щеке делали его похожим на морского разбойника из книг моего детства.
– Господин комендант! – доложил капитан Киш. – Представители подразделений гарнизона по вашему приказанию собраны.
Полковник начал говорить, расхаживая перед нами и постукивая по шинели снятыми с рук кожаными перчатками. Он ругал предателей и изменников, которые повинны в неудачах венгерской армии, и до небес превозносил немецких союзников.
Офицеры украдкой оглядывались… Позади нашего строя стояло несколько немцев. У двоих были фотоаппараты. Они наводили на нас объективы и беспрерывно щелкали.
Полковник распалялся все больше. Он кричал, кривя губы. Я все пытался уловить, к чему он клонит, чем это все кончится. Но так и не мог.
– Привести осужденного! – приказал он, посмотрев на часы, и натянул перчатки.
Вот что! Казнь! Мы должны присутствовать при казни!
Столб с крюком на вершине стоял, как идол, ожидающий человеческого жертвоприношения. Вокруг него засуетились, забегали неведомо откуда взявшиеся двое штатских в черных котелках с постными невыразительными лицами. Ничего в них рокового, злодейского не было. Обычные люди. Такие вполне могли бы работать в канцелярии, в магазине.
Осужденного привели гестаповцы: вероятно, следствие по его делу вела немецкая тайная полиция. Он шел, едва передвигая ноги, и гестаповцы заботливо, словно братья, поддерживали его под руки. Его спина, неестественно выгнутая, казалось, вот-вот сломится от перенапряжения, и он рухнет, мертвый, на землю еще до того, как свершится казнь.
– Досталось, бедняге! – произнес кто-то едва слышно за моей спиной.
Вот осужденного подвели к столбу, вот повернули к нам лицом.
Я вздрогнул, как от удара.
Лейтенант Оттрубаи!
Наш лейтенант Оттрубаи!
Полковник бубнил приговор, пристукивая ногой после каждой фразы. Я не слышал слов. Я смотрел на лейтенанта Оттрубаи. Я искал его глаза, его добрые мягкие глаза. Смотри, вот я! Вот я! Может быть, тебе будет легче знать, что мы уцелели, что нас они не поймали! Что мы живем, боремся, мстим за тебя!
Я не находил его глаз. Глаза были, но взгляда не было. Он угас где-то там, в глубине глазных яблок. Лейтенант Оттрубаи смотрел поверх наших голов прямо на солнце.
Он ничего не видел.
Он был слеп!
Комендант закончил чтение приговора и снова посмотрел на часы. Настала мертвая тишина. Он повернулся к группе немцев, спросил глупо и нелепо:
– У вас к нему ничего, господа?
– Ничего, ничего, – торопливо отмахнулся старший из немцев, подполковник.
– Тогда… Тогда…
Он топтался на месте, не зная, видимо, какое произнести слово; ведь военной команды на такой случай нет. Наконец, нашел:
– Можно начинать.
Начинать! Начинать кончать!
Гестаповцы, все время державшие лейтенанта Оттрубаи, подвели его к столбу, бережно, словно сосуд, наполненный до краев. Штатские в котелках так же бережно приняли его из рук немцев и, прислонив к столбу спиной, быстро продернули веревку через верхний крюк.
– Священника! – крикнул полковник. – Где священник?
Капитан Киш подбежал к нему, что-то зашептал в самое ухо.
– Это нарушение! – загрохотал полковник. – Это непорядок! Следующий раз чтобы был обязательно!
Я неотрывно смотрел на лейтенанта Оттрубаи. Я рвал веревку, уже накинутую ему на шею, я отталкивал палачей, я тащил его к машине. Скорей! Скорей!
Я стоял, не шевелясь. Как вкопанный. Как столб, которому его приносили в жертву.
Губы лейтенанта Оттрубаи едва заметно шевельнулись. Я ничего не мог слышать. Но я все слышал. Я слышал, как он громко крикнул: «Прощай, моя сильнострадальная Венгрия! Прощай, мой несчастный сильнострадальный народ!».
Его голос гремел над полигоном. Как может человек кричать так громко! Его, наверное, слышно в городе, по всей Венгрии… Он молчал – и он кричал, я слышал.
И вдруг все смолкло.
Палачи с другой стороны столба, дружно крякнув, вдвоем рванули веревку…
– Лейтенант, у вас кровь на подбородке! – тронул меня один из офицеров, когда мы возвращались к машинам.
– Благодарю, – я полез в карман за платком.
Только сейчас я почувствовал, как сильно болит прокушенная губа.