Звезды Сан-Сесильо
Шрифт:
— Как бы то ни было, мне здесь нравится. По-моему, здесь очень красиво!
Он так легко кивнул головой, что она не поняла, согласен ли он с ней, после чего стал медленно разгуливать по комнате. Взяв в руки пляжное полотенце дочери, все еще висевшее на спинке стула, доктор стал лениво разглядывать его, затем внимательно посмотрел на носок одной из босоножек, выглядывающей из-под постели, и наконец заметил томик английской поэзии, принадлежавший Лайзе, который она дала Жиа. Он лежал на туалетном столике, и Фернандес перелистал его. Засунув руки в карманы, он повернулся
— Я понял, что друзей у вас немного, и, разумеется, не ожидал, что вы наткнетесь на одного из них — в буквальном смысле слова — так скоро!
Лайза попыталась убедить его:
— Мистер Гамильтон-Трейси вовсе мне не друг. Я фактически ничего не знаю о нем.
— Но вы будете продолжать встречаться с ним, пока он здесь?
— Я — может быть, если… если вы не возражаете.
В ее голосе вдруг послышалась такая усталость, что Он не мог не заметить этого. Когда она в очередной раз откинула волосы со лба, будто они давили ей на голову, он, прищурив глаза, спросил:
— Как давно вы уже сидите у постели Жиа?
— С самого утра. Вы же велели, да и я сама в любом случае не подумала бы оставить Жиа одну!
— И вы, подозреваю, не завтракали?
— Нет, но это не имеет значения. Мы обычно ходим на пляж до завтрака.
— А на ланч вы что-нибудь ели?
— Сеньора Кортина принесла мне что-то на блюде.
— И вы поели?
Так как обе пары глаз, словно загипнотизированные, смотрели на злополучное блюдо, так и стоявшее на подоконнике почти нетронутым, Лайза сочла за лучшее промолчать.
— По-моему, вам следует принять ванну и переодеться, а потом спуститься в библиотеку и что-нибудь выпить, — с неожиданной проницательностью предложил доктор Фернандес. — После чего вы, разумеется, пообедаете с нами.
— О, если вы не возражаете, я бы не стала… я имею виду обедать с вами… — начала было Лайза, но тут проснулась Жиа и, потянувшись, схватилась за нее маленькой ручкой.
— Нет, нет! Вы не должны уходить, — почти властно закричала девочка. — Я не хочу, чтобы вы меня покидали!
Отец холодно взглянул на нее.
— Ты уже вполне здорова, — сказал он. — По крайней мере, достаточно здорова, чтобы остаться одной. Мисс Уоринг и так сидела с тобой очень долго. Если тебе что-нибудь понадобится, у тебя есть звонок. Сеньора Кортина услышит его в кухне.
Жиа умоляюще смотрела на отца. Мне опять может стать плохо.
— Тебе не будет плохо, — последовал холодный ответ.
— Но мне может стать плохо… — захныкала девочка, — и я привыкла, что Лайза всегда со мной! Она всегда обедает здесь, вместе со мной…
Что? В этой спальне? Он определенно был шокирован.
— Нет, нет, в гостиной, за дверью, — поспешила вмешаться Лайза.
Ее удивило странное поведение доктора, который мог проявить такую заботу о ребенке, а в следующий момент почти оттолкнуть его. Это укрепило ее в решении остаться с Жиа.
— По-моему, это разумно, ведь было бы абсурдом ожидать, чтобы сеньора Кортина вела себя по отношению к нам так же, как с вами и доньей де Кампанелли!
Она не вполне понимала,
— Разумно или нет, но сегодня вечером вы отступите от заведенного вами же обычая. Жду вас в библиотеке через полчаса!
— Мне и правда не хотелось бы…
— А я не намерен обсуждать этот вопрос!
Он повернулся, и Лайза тотчас же склонилась к Жиа, чтобы утешить ее. Но тут она услышала, как он сухо заметил, стоя в дверях:
— У нее нет температуры, и, если вы оставите ее одну, она заснет. Сон для нее сейчас важнее вашего присутствия, хотя вы, вероятно, предпочитаете не верить этому!
Эти слова не только удивили ее, но привели в негодование: утром он откровенно обвинил ее в небрежности, а вечером вменяет ей в вину, что она балует свою воспитанницу! Это было так несправедливо, что ей захотелось окликнуть его и высказать ему все.
Но это не тот человек, которого осмелишься окликнуть, тем более что ты просто служащая, да к тому же никому не известная англичанка!
И она не в первый раз задавала себе вопрос, не разумнее ли было бы не поддаваться искушению остаться в Испании и еще большему искушению — чаще видеть его! Чем больше она его узнавала, тем острее чувствовала свою второсортность. Их разделяет огромная пропасть в общественном положении, и с ее стороны непростительная дерзость мечтать, чтобы хоть иногда он относился к ней не просто как к своей служащей.
Лайза настолько остро ощущала это, что когда она спустилась в библиотеку, ей казалось, что ее окружает аура дурных предчувствий.
Библиотеку украшали полотна Тинторетто и греческая бронза. Освещенная последними лучами заката, комната была особенно уютной. Бронзовые люстры сияли, как зрелые луны, а сквозь окно можно было видеть небо во всем его захватывающем великолепии. Стены библиотеки были абсолютно белыми, свет мягко падал на мебель старого дуба. Испанские сундуки, покрытые черненым серебром, ослепляли богатством, и без того поразившим Лайзу. Темно-красные шелковые шторы и бархатные подушки яркими; чувственными пятнами выделялись на фоне белых стен, а серебряные подсвечники и медные вазы сияли в темных углах. Повсюду было множество цветов, с большим искусством подобранных сеньорой Кортиной.
Когда в библиотеку вошла Лайза, донья Беатрис удобно возлежала в одном из глубоких кресел. На ней было платье ее любимого черного цвета — любимого, впрочем, большинством испанских высокопоставленных женщин, как успела заметить Лайза, пробыв в Испании так недолго, — и выглядела она весьма элегантно. Запах ее французских духов заглушал аромат многочисленных красных роз, стоящих в комнате.
— И вы с легким сердцем оставили вашу подопечную одну? — лениво осведомилась она, как только Лайза в простеньком платье из туманно-голубого жоржета появилась в лучах света слегка покачивающихся люстр.