Звуковой барьер

Кохановский Игорь Васильевич

подстриженной бородой и быстрыми, стального цвета, пронзительными глазами.

– Кто он - не знаю, фамилию он сказал, да я забыл. Кажется, что-то вроде Шекспира.

Но молодец! Так стучал и требовал, чтобы его провели к самому графу, что я подумал - не

иначе как из дворца.

– Если это Шекспир, то он, верно, может кое-что знать, - сообразил Ретленд, едва ли не

самый молодой из заговорщиков.
– Он все время трется около Пембрука, а этот гаденыш

уже ползет на

брюхе в королевскую спальню.

– Вот как, - удивился Блонд, хотя он знал, конечно, много больше Ретленда.
–

Интересно!

– Да, этот время не теряет, - ответили ему сразу несколько голосов, - теперь Пембрук

обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они сидят и строчат любовные сонетки.

– И все равно не пролезет!
– вдруг разом зло ощерился Блонд.
– Ее величество помнит

историю с этой цыганкой! Граф! Хорош граф! При покойном короле Генрихе VIII (да будет

благословенна его память!) их бы обоих выгнали воловьими бичами из города.

– А теперь они при дворе!
– времена переменились.

– Что говорить - был бы этот великий государь жив, и мы не собирались бы тут, -

вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным, светловолосым молодым человеком. До сих

пор он тихо сидел в кресле и о чем-то думал, а теперь вдруг встал.

– Пойду к графу, - сказал он на ходу, - посмотрю на этого актера.

Он вышел.

Граф Блонд прошелся по зале.

– Нет, любопытно, любопытно, - сказал он задумчиво и заинтересованно, - весьма,

знаете ли, любопытно. А значит, он все-таки пришел! Не побоялся! Молодец! Если в толпе

найдется хотя бы сотня таких...

Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:

– ... сотня хороших горланов из черни, дело может пойти совсем-совсем иначе. Это

великая сила чернь! Скажите, пожалуйста, все-таки пришел. Нет, как хотите, но это очень-

очень хорошо!..

Шекспир вошел и осмотрелся.

Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они вошли - он и

начальник охраны, - граф поднял на минуту голову и кивнул Лею, отпуская его.

Лей вышел.

Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около двери. Эссекс все писал и писал, низко наклонив голову. Его рука безостановочно, хотя и не быстро, шла по бумаге. Только

раз, когда Шекспир отодвинул мешающий ему стул, он поднял глаза, посмотрел и

улыбнулся так, что только слегка наморщилась одна щека. Это значило - пусть Шекспир

обождет: он рад ему.

– Так как с Ричардом II?
– спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь от бумаги.

– Как вы приказали, - ответил покорно Шекспир, - я уже снял "Ромео".

Он стоял около стены, заложив руки за спину.

–

Деньги вам заплатят сегодня же, - сказал вдруг Эссекс.
– Десять фунтов. Я уже дал

распоряжение моему казначею.

– Благодарю вас, ваша светлость, - серьезно ответил Шекспир.

Продолжая писать, Эссекс коротко кивнул ему головой. Потом, кончив страницу,

оторвался от бумаги, посмотрел на Шекспира и улыбнулся широко и открыто.

– А вы садитесь, мистер Шекспир, сейчас кончу, и тогда... Одну минуту!
– Он

продолжал писать. Шекспир сел на стул, вынул платок и обтер влажный лоб. Он был

высоким, тучным, любил ходить быстро и потому летом изрядно потел.

В эти же дни он сильно волновался, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил

это. Вот сейчас Эссекс сказал: "Мы вам заплатим", - и он спокойно и очень деловито

ответил, что очень хорошо, если заплатят: деньги театру нужны - все так, как будто ничего

не произошло и он ничего не подозревает. Этого тона и следует держаться. Было

темновато. Пучок свечей в бронзовых, узорных канделябрах с итальянскими хитрыми

грифонами освещал только стол, русые волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет

очень просто - в черный костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая

чаша, сделанная из продолговатого страусового яйца и по ней тоже вились строченой

серебряной чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.

"Как череп среди бумаг", - медленно подумал Шекспир о чаше. Он уже успокоился.

Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове спокойно пишущего и

обреченного человека, в его скромной, черной, совсем простой одежде что-то такое, что

наводило на мысль не о восстании и гибели, а о другом - спокойном, глубоком и очень

удаленном от всего, что происходит на дворе и в фехтовальной зале.

Так, при взгляде на бумаги ему почему-то вдруг вспомнились и его бумаги, и его

незаконченная трагедия, та самая, что вторую неделю валяется на столе и никак к ней не

может он подступиться. Первую сцену он написал сразу, а потом заело, и теперь не

пишется. То была свирепая история о датском принце и о том, как он зарезал

подосланного к нему шпиона; кровь спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц

притворялся безумным для того, чтобы можно было безнаказанно убивать своих врагов, а

может быть, верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром пророчества. Разобраться

было трудно, и он не знал, что надо было делать с таким героем. Непонятно, как старый, опытный хронограф мог им восхищаться. А пьеса должна была быть доходной, ибо в ней