Зюзинский Амаркорд

«Позови меня тихая родина, где какашка лежит под смородиной»

Места возле Битцевского лесопарка не особо прославлены. Разве что «Битцевским маньяком». С грядущей ликвидацией хрущевок, коими мой бывший район Зюзино, граничащий с лесопарком через Балаклавский проспект, обильно застроен, хотелось бы заодно вспомнить уходящую «хрущевскую цивилизацию», которой вскоре предстоит стать в лучшем случае источником милых исторических баек в стиле «Покровских ворот», а в худшем – просто гумусом и культурным слоем, из которого вырастут бодрые двадцатиэтажные лингамы московского девелопмента. Когда я пишу эти строки, моя жизнь делится ровно пополам – 25 лет, прожитые в советское время, и 25 лет в постсоветское. Я одинаково укоренен в обеих

эпохах, не имея поколенческих перекосов ни тех, чья жизнь после 1991 года превратилась в «дожитие», ни тех, кому на стыке эпох было лет семь-десять, и кто из всей советской жизни помнит только вкус советского мороженного, из которого они потом намечтали целую Атлантиду, чьи волшебные замки ровно из этого мороженного предположительно и были построены. Мои воспоминания о Зюзине и «хрущевской» цивилизации написаны в стиле постправды (post-truth) и жанре так называемого «ненадежного рассказчика». Память избирательна и неотделима от «тараканов» автора. Как говорится, я «так помню». Поэтому не нужно ловить меня на деталях из серии «а мороженное-то «крем-брюле», в советское время, на самом деле, стоило не тринадцать копеек, как у вас, а пятнадцать!». В конечном счете, никто же не воспринимает один известный фильм как антропологически точную реконструкцию бытовой жизни итальянского города Римини в эпоху зверского диктатора Муссолини.

Само название «Зюзино» – Зюю-зии-ноо – фонетически несет в себе коннотации расхлябанности, запущенности и ленивой неустроенности. Многие и не сразу догадываются, что это в Москве. Когда люди спрашивают кто откуда, и идет бодрое перечисление – «из Москвы!», «из Питера!», «из Новосиба!», – я обычно отвечаю: «А я, типа, из Зюзино». Знакомые считывают топоним как разновидность Мухосранска Дальнего – вроде архетипичных кавээновских Нягани или Камызяка – и начинают смотреть на меня со смесью досады, жалости и уважения, как обычно смотрят на слабого на голову от природы, но упорного мальчика, своим трудолюбием заслужившего право обучаться вместе со всеми в обычной средней школе.

Конечно, для повышения самооценки можно вспомнить, что селом Зюзино в XVII веке владела та самая боярыня Морозова с картины Сурикова, но с точки зрения проживания в московском спальном районе это ему особо ни убавляет и ни прибавляет, как ни убавляет и ни прибавляет Теплому Стану тот факт, что им когда-то владела Салтычиха.

Основные географические координаты детства – это пруды. Лесной, Школьный, Чапаевский. У воды всегда интересно: можно кататься летом на плотах, а весной – на льдинах. Подобно Дуримару пытаться выловить всякую осклизлую подводную и надводную живность. Наконец, залезть в воду, хотя взрослые, конечно, предупреждают, что там и для собак не особо гигиенично.

Лесной и Школьный пруды – это дворовые самоназвания с самой элементарной топонимикой. Лесной – он в лесу (то бишь, в Битцевском лесопарке), а Школьный – возле школы. Помимо увеселений «водного мира», Школьный пруд с его брегами, застроенными полузаброшенными гаражами, давал еще уединенные площадки для ристалищ повздоривших школьников в стиле «пойдем, выйдем». Как я недавно прочитал в Википедии, наш «Школьный» пруд, на самом деле, называется Нижний Афонинский. Если бы нам кто-нибудь об этом сказал в наши школьные годы, мы бы, наверное, как-то связали происхождение этого названия с главным героем популярного в те годы фильма «Афоня» в исполнении Куравлева.

Интереснее с Чапаевским прудом, находившимся на территории позже застроенной Битцевским конноспортивным комплексом. Простой деривативной топонимики из серии «лес – Лесной пруд, школа – Школьный пруд» здесь нет. Чапаевский – это пруд-миф. Как Новоиерусалимский монастырь должен был являть символическую проекцию величавого ближневосточного Иерусалима на буераки Подмосковья, так и Чапаевский пруд – это мифологизированное в детском сознании место гибели главного героя советских анекдотов. С рекою Урал, в которой тонул легендарный комдив, его роднит глубина ровно по пояс. Поэтому если спросить, как же можно утонуть в пруду, который можно без труда перейти по дну с одного берега на другой, с тем же основанием можно задать вопрос: как же Василию Ивановичу однако

удалось утонуть в Урале? Или в Орале, как его сейчас называют незалежные казахи.

Наш Балаклавский проспект (привет бузотерам всего мира, носящим балаклавы, и изобретшим их во время Крымской войны англичанам – «тонкой красной линии» под Балаклавой и безумной атаке легкой кавалерии) когда-то назывался Большой Зюзинской. Но на стыке 60-х и 70-х годов городскими властями было принято решение наименовать все проспекты, улицы и бульвары Зюзино в честь городов Причерноморья и Приазовья. На юге Москвы расцвел настоящий курортный юг – проспекты Балаклавский и Севастопольский, бульвары Симферопольский, Черноморский и Чонгарский, улицы Одесская, Керченская, Херсонская, Азовская. А буйная фруктово-садовая зелень дворов это сходство с югом только усиливала.

Сейчас районы, застроенные пятиэтажками, представляют собой, по сути, сплошную парковую зону. Деревья там, в прямом смысле, «выше крыши». А в ранние годы этих районов там еще был целый «подлесок» из кустарников. Летом во дворах стояло плотное благоухание цветущего шиповника, в цветах которого с бодрым гудением возились толстенькие разноцветные шмели. Периметры разгораживали посадки декоративного кустарника, который мы в детстве называли «гибридом крыжовника и смородины». Во время цветения он давал ярко желтые цветочки, в основании «попки» которых таился сладчайший нектар – откусываешь попку и высасываешь аки шмель. А во второй половине лета кустарник «выстреливал» салютом разноцветных и разнокалиберных сладких ягод – черных, желтых, красных, которые сохранялись на ветках почти не скукоживаясь до ранней осени. А еще был гастрономически бесполезный, но востребованный детством кустарник, который давал по осени белые горькие плотные ягодки, которые, если бросаешь на асфальт и резко наступаешь на них ногой, давали бодрый веселый хлопок. Так до первого снега ими и хлопали.

Помимо декоративных растений, в качестве индивидуального почина, обильно высаживали и сугубо утилитарные культуры – яблони, сливы, черную и красную смородину, малину, крыжовник. Среди заселивших пятиэтажки обитателей было немало вчерашних деревенских – как жителей, поглощенных новыми московскими районами примыкавших к Москве деревень (Черемушек, Зюзино, Чертаново, и т.п.), так и вчерашних колхозников из более отдаленных весей, вытащивших свой «счастливый билет» и мытьем/катаньем перебравшихся в столицу из колхоза на завод, прописавшись в призаводских бараках, которые в результате первой московской «реновации» потом зареплейсили «хрущевками». Среди тех, кто сейчас себя с гордостью называет «коренными москвичами», преобладают именно их потомки.

Деревенские хотели на новом месте сохранить деревенский быт и самостийно нарезали себе под окнами хрущевок никак не узаконенные «две сотки» (предтечу сегодняшнего формата ситихауса), засадив их плодово-ягодными и имея твердую интенцию «из своих слив, а не каких-то там гнилых покупных, на зиму компот в банки закатывать». В социалистическом же сознании прочих новоселов данный агрикультурный самосад воспринимался как общественная, а не как частная собственность, поэтому визиты в соседские смородиново-яблоневые кущи по принципу help yourself считались вполне нормативным поведением. Иногда, как это принято в биологическом мире, пищеварение следовало на месте прямо вслед за насыщением. Кусты, как говорится, располагали.

Нелегитимные же владельцы наделов, как могли, защищали урожай от набегов строителей коммунизма – громкой бранью из окон и выскакиванием «на разборку» с садовым инвентарем в руках. До сих пор помню деда, бегущего с лопатой наперевес, как красноармеец в последнюю отчаянную штыковую атаку, вслед за улюлюкающими парубками.

Любопытно, что несмотря на то, что мы имели свой собственный подобный двухсоточный «надел» и снимали с него ежегодно по тридцать-сорок килограмм слив, конвертировавшихся затем в бесконечные ряды запыленных компотных банок под всеми кроватями, я сотоварищи совершал точно такие же набеги с целью раскулачивания «куркулей», раскинувших свое подсобное микрохозяйство под окнами других пятиэтажек. Чужие яблоки и сливы они, понятно, слаще. Плюс незабываемое адреналиновое чувство ухода от погони с отягощенными добычей карманами.