«...И места, в которых мы бывали»
Шрифт:
Над площадкой вертолет сделал целых три круга — пилот приглядывался к ней. И вот нас окатило счастьем — машина зависла в пяти метрах над березовым квадратом и опустилась на землю. Открылись обе дверцы, и на бурый мох выпрыгнули наши посланцы, так сказать, апостолы — Петр и Павел. Я только было открыл рот приветствовать их и спросить, как они в вертолет попали, но тут же подавился своей радостной фразой — на землю ступил пилот и сообщил, что он думает о таких санзаданиях, о яме, в которую его затащили, о геологах и геологии вообще. Заявление это было сделано очень громко, но слышали его только мы, уготовившие ему эту «яму». Потом он несколько сбавил тон, и я разглядел, наконец, ругателя. Это был самый скандальный пилот эскадрильи Женька Москаленко, коего все (и в аэропорту, и на точках) звали просто Жека. Командир эскадрильи Володя Комин старался к нам его не посылать, но тут, видно, было не до дипломатии, что вскоре и сам Жека подтвердил. По поводу площадки уже спокойно он сказал, что она безобразно мала, но раз такой случай, он как-нибудь выберется отсюда, только нам нужно обрубить ветки на поваленных деревьях вокруг машины, а то может и подтянуть к несущему винту, да вот еще на восточном краю стоят два здоровенных кедра, их надо, не откладывая, свалить. А как мы их проворонили, ума не приложу.
Затем он вместе с посланцами рассказал, как сначала искал лагерь Казарова, а они там спали все, включая начальника. Ночь-то резались в преферанс. К тому лагерю наши подходили уже в темноте и сильно усталые. Увидели костер и рванули к нему, а не заметили, что перед ними болото, еще и опасное, с трясиной. Закричали, только когда начали тонуть. Их, конечно, тут же выволокли, переодели, накормили и спать положили. А утром бодрствующим оказался один радист, которому мою депешу сдали еще с вечера. Казаров завизировал ее молча. Утром она была передана в экспедицию. Но, когда Жека прилетел, встречать его было некому — все спали.
Он приземлился на краю болота, едва не подломав шасси. Потом под погружавшуюся «ногу» наши посланцы, проснувшиеся быстрее других, подсунули разбитый ящик, что позволило Жеке выключить двигатель. Обсуждать с казаровцами сложившуюся ситуацию было бесполезно — знали они не больше Жеки. Поэтому он сделал самое мудрое из того, что мог: взял на борт наших парней и полетел искать нас, полагая, что они приведут его, куда нужно.
Но не тут-то было. Ни Петро, ни тем более Павел не знали, что ориентироваться по карте с воздуха далеко не то же самое, что на земле. Для такой ориентировки наши рабочие крупномасштабные карты просто не годились. Потому-то у летчиков самая детальная (крупномасштабная) из применяемых карт пятикилометровка (в сантиметре пять километров, по терминологии геологов пятисоттысячная).
Проще всего было рассчитать азимут обратного хода и дать эту цифру Жеке в качестве курса на наш каитьбенский лагерь. Но на это у наших посланцев, как, впрочем, и у их любезных хозяев, сообразительности не хватило. Потому долетели они до верховьев Каитьбы, а там начали ходить поперечными галсами, нарабатывая риск остаться без горючего. К тому и шло, но Крусь узнал какую-то полянку в верховьях, предложил Жеке идти вниз по течению, то есть на юг, а тут и наши ракеты подоспели.
Жека хотел поискать подходящую площадку, но Пегро разочаровал его сообщением об отсутствии таковой и нетранспортабельности больного. Потому он рискнул и сел в нашу «яму», как он окрестил площадку еще в воздухе.
За разговорами не заметили, как прошел час, за ним другой. Кедры на краю площадки давно свалены, больной одет в цивильное платье, снабжен деньгами и подведен к вертолету. Сюда же принесена сожженная рация. Началась заключительная беседа. Жека опять заскулил:
— Как я отсюда вылезу? Еще жара такая…
Но понимания не нашел:
— Вылезешь, никуда не денешься. Какая там жара — двадцать один градус. Значит, так. На подходе к Енисейску просишь руководителя полетов обеспечить «скорую» на вертолетную стоянку. Сдаешь больного докторам, а сам везешь в эскадрилью рацию. Там передаешь ее экипажу самолета, который будет выполнять сегодняшний второй рейс на Ангару. Пусть сдадут ее нашим представителям в аэропорту. Дальше. Вот тебе заявка, как хочешь, но мы послезавтра ждем тебя здесь. С результатами госпитализации, ну и куревом. Вот деньги на десяток блоков «Пегаса», и еще прихвати свежих газет. Здесь на них спрос большой.
Тем напутствие и закончилось. Вертолет выстрелил клубом синего дыма и затарахтел, действительно немного подтягивая к винту ветви лежащих на земле деревьев. Он взвился вертикально вверх метров на пятьдесят, повисел там несколько секунд, затем развернулся носом на запад и почти без просадки понесся над тайгой. Что там ни говори, Жека, конечно, скандалист и пижон, но летчик классный.
В лагере сразу стало пусто и грустно. Рая тихо плакала возле своей палатки. Остальные лежали, кто где, и перебрасывались пустяковыми замечаниями по поводу всего происшедшего. Я решил немного взбодрить народ:
— Ребята! Завтра выходной, а послезавтра — баня!
Ответ был, какого я ждал:
— Урра-а!
Здесь надо пояснить, что в таежных условиях баня не только и не столько праздник чистого тела, сколько праздник освобождения от последствий общения с гнусом — зуда, расчесов и просто всяких болячек. А устраивать баню мы умели, тем более в таких местах, как эта трижды проклятая Каитьба — воды сколько угодно, веники чуть не в палатках растут, каменку делать — два раза «тьфу» сказать — камень (и плоский, и круглый) все русло занял.
Расчет у меня был очень простой: во-первых, очистить смолой перемазанные телеса, во-вторых, помочь заживлению мозолей, набитых на лесоповале. А в-третьих, смотри начало предыдущего абзаца.
В конце банного дня, когда все уже блаженствовали с кружками чая в руках, над тайгой снова разнесся грохот двигателя и пошлепывание лопастей вертолета.
Все, как и два дня назад, высыпали на площадку. Жека сдержал слово и прилетел с сигаретами, газетами и новостями.
На мой немой вопрос он рассказал:
— Как договорились, я еще над Черной речкой попросил выслать на стоянку «скорую». Мне пообещали. В общем, иду над полосой, запросил посадку, а «скорая» с пригорка от здания аэропорта к нам рулит. Я пассажиру на нее показываю, а он головой кивает — ясно, мол, сейчас поедем. Ну, ты знаешь нашу стоянку — там одна сараюшка да кусты кругом. Сажусь я туда, а этот ваш малый дверцу открывает и выскакивает на землю, а сам за живот держится, и рысью в кусты. В общем, подъехала «скорая», а забирать некого — слинял ваш больной. За кустами там болото и канава с водой. Техники через нее переход сделали из досок, он им, наверное, и воспользовался. А скажи мне, начальник, денег ты много ему дал?
— На неделю хватит, а в больнице на три недели хватило бы при казенном харче. Что ж ты его не притормозил?
— Только мне и не хватало твоих жуликов ловить. Он небось залег где-то и дрожит, что с него сдерут за санрейс да за вашу дикую работенку в этой яме.
— Да пусть не дрожит, не принято у нас это дело, хотя стоило бы.
— Откуда ему знать, принято, не принято… Пока что он сбежал и все.
Стоявший рядом Крусь проговорил:
— Ох, и сук-кин же сын. Мищенко! Пашка! Иди сюда, пакостник.