1000 не одна ночь
Шрифт:
– Никто. Мне Слона было жалко.
И снова хохот. Как же хочется плюнуть ему в лицо, когда он вот так смеется надо мной, как смеются над собачонками или забавными зверьками, но готовы пнуть ногой в любой момент.
– Жалко? Того ублюдка, который вас, как скотину, в фургоне перевозил? Голодом морил? Своих женщин чужакам продал? Эту мразь жалко?
– А вы чем лучше его?
Он вздернул подбородок, покрытый легкой щетиной. Было в этом ублюдке что-то надменное, высокомерное. Словно он какая-то высшая раса, а все остальные жалкие насекомые.
– Мы своих женщин не продаем.
– Вы их убиваете сами?
Приподнял за петлю выше, почти оторвав от пола и приблизив глаза вплотную к моим, и у меня дух захватило от
– Верно – мы их убиваем сами.
Прозвучало, как угроза или обещание, и мне стало еще страшнее.
– Поэтому ты сейчас все расскажешь мне сама. Зачем тебя мне подсунули? Что ты должна была у меня выведать?
– Меня не подсунули. Я вышла сама. Меня выкрали. Я уже говорила. Я хотела устроиться на работу няней… я знаю язык, и мне пообещали место в Париже…. А потом сделали укол в шею и… и все. Я не такая, как те девушки. Я не…
– Ты не шлюха? – глаза перестали, кажется, сверкать презрением. – Ты хорошая и воспитанная девочка, которой наврали.
– Дааа. Все было именно так.
– Конечно, именно так. Все было, как ты говоришь. Кто эту басню сочинил – ты или твой бывший хозяин?
Как же страшно смотреть ему в глаза, они у него такие холодные, такие колючие, как лезвия бритвы. Он ими режет меня, препарирует, словно вскрывает мне мозги и видит там даже то, чего не вижу я сама.
– Просто скажи правду, и я прирежу тебя очень быстро, ты даже не почувствуешь, а солжешь – о смерти мечтать будешь. Я с тебя кусочки кожи срезать буду и псов своих кормить, или тебя сожрать заставлю.
Вот, и правда, не нужна я ему, меня все равно убьют рано или поздно. Может, так даже лучше. Не тронет никто. Ни он, ни звери его лютые, которые там за палаткой ржут, как и их кони.
– Давай рассказывай, чему тебя научили? Зачем ты должна была выйти ко мне?
– Я понятия не имею – кто ты. Никто меня ничему не учил. Какую правду?
Чуть не плача и пытаясь ослабить натяжение петли на шее, просовывая под веревку руки.
– Рифат, а ну подержи ее, может, без одного пальца она заговорит быстрее.
Тот сразу же схватил меня за волосы и швырнул на пол, придавил всем весом, стал на одно колено и сдавил мне запястье, вытягивая руку насильно вперед. В ладони Кадира сверкнуло лезвие кривого ножа, он склонился над моей рукой… распрямляя мне пальцы, царапая лезвием мизинец. От ужаса я не кричала, я не могла издать ни звука, я, широко раскрыв рот, зашлась в немом вопле, и по щекам градом потекли слезы. И вдруг Кадир убрал нож, схватил мою руку и перевернул тыльной стороной запястья вверх, потрогал большим пальцем красные вздутые пятна.
– Смотри… ты это видишь, Рифат?
– Что именно?
– Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса, пока мы ее везли.
В ту же секунду меня отпустили, и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.
– И что? – спросил Рифат.
– А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили, не знали об этом. Значит, не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.
Наклонился и швырнул мне шкуру.
– Укройся и спи. Завтра вставать рано.
Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад после того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал, отчего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав – она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза.
Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.
Посмотрел вдаль – пыльная буря двигалась на запад, и небо словно разделилось напополам – одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся, как тысячи змей.
– Буря обойдет нас стороной.
– Я и говорил – можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.
Ибн Кадир повернулся к другу и протянул руки к костру. Не потому что замерз, а просто потому что нравилось, как огонь слегка обжигает ладони. Темные глаза Рифата отражали языки пламени, а сам зрачок – их блики. Обычно Аднан прислушивался к его мнению, но не сейчас. Не тогда, когда тот лез в святая святых – желания ибн Кадира.
– А я сказал – почему мы его сделали, и не считаю нужным еще раз называть причины.
– Много чести для этой русской. Все они одинаковые. Тупые продажные шлюхи.
– Прикуси язык, Рифат. Моя мать тоже была русской, если ты не забыл.
Быстрый взгляд на Господина и тут же опустил веки.
– Прости, брат. Твоя мать чтила наши законы и родила твоему отцу троих сыновей. Она перестала быть русской, едва приняла Ислам. Она уважаемая женщина и умерла смертью святых мучениц.
Аднан не смотрел на Рифата, он смотрел на это небо, разделенное пополам. Именно таким он казался и сам себе. Половина его открыта и понятна, а вторая половина затянута вот таким же смогом, и никто не знает, даже он сам, что там прячется под ним, и кто он такой на самом деле. Бастард шейха Кадира ибн Фарука от русской рабыни, которая даже не стала тому женой, потому что Кадир имел уже четырех жен и еще пять рабынь разных национальностей. Он называл их любовницами, потому что времена изменились. Но суть оставалась той же: Аднан – незаконный сын шейха и никогда не унаследует его состояние и его положение в племени. Еще два его единоутробных брата были убиты один за другим из-за войны с Асадом. А три законных сына Кадира поделили между собой территорию, через которую шла торговля теневыми товарами, и каждый день проезжали груженые обозы, неконтролируемые ни одной из окружающих пустыню стран. Каждый из братьев имел свой жирный кусок и все равно метил – как бы урвать у другого. Аднану было положено лишь имя отца и то, что тот сочтет нужным оставить младшему сыну от русской наложницы. После смерти самой первой жены – Нариман, прошел год положенного траура, и мать готовилась к Никаху*1, но этого не случилось. Ее дом, купленный отцом специально для его любимой Джавы на окраине Каира, сгорел вместе с ней и ее слугами дотла. Аднан был еще маленьким, ему едва исполнилось восемь, и он гостил в эту ночь вместе с братьями у своего отца в деревне, приобщался к традициям, как говорил Кадир ибн Фарук. По сей день Аднан ненавидит себя за то, что не был с матерью и предпочел ей общество Кадира, которого обожал всем сердцем и мечтал заслужить его уважение и любовь.