1917 год. Распад

Айрапетов Олег Рудольфович

Возвращаясь с совещания в Петрограде в Смоленск, генерал Алексеев узнал эти новости и решил в очередной раз обратиться с запиской на имя Родзянко: «Дела России, нашей Родины, о которой [заботятся] вершители судеб, ответственные, а главным образом безответственные, с каждым днем становятся тяжелее и безотраднее. Нехорошо на фронте: стратегическая обстановка на нашем юге может одарить нас тяжкими для самолюбия и для коренных губерний сюрпризами. Плохо в войсковом тылу, где народ кормит не один миллион ничего не делающих и часто безобразничающих бездельников. Безотрадно в общегосударственном тылу, где нет власти, где нет ответственных работников, могущих подняться выше интересов своей партии

и окинуть беспристрастным, беспартийным и талантливым взором нужды, желания, чаяния многострадальной России, народа русского в целом, а не одного излюбленного и притом развращенного класса»³⁰. Генерал еще надеялся на то, что у председателя бывшей Государственной думы есть власть и способность ею воспользоваться. Поэтому он информировал Родзянко о совещании в Могилеве и излагал «…те меры, на немедленном осуществлении которых настаивали все военные представители совещания»³¹.

Предложения генералитета в версии Алексеева состояли из следующих пунктов:

1) немедленное признание Временным правительством своей ошибки и вины в отношении «офицерского состава армии, униженного, оскорбленного, сознательно, умышленно лишенного власти и значения. Признать ошибку потому, что именно это главным образом сгубило армию»;

2) признание того очевидного факта, что деятели Петрограда совершенно не знают армии, и, как следствие, прекращение ими военного законодательства и передача последнего в руки Главковерха;

3) запрещение политической активности в армии, запрет участия в митингах для военнослужащих;

4) уничтожение декларации прав солдата, «с слишком легким сердцем принятую и подписанную Керенским»;

5) уничтожение войсковых комитетов и комиссаров, «которых Керенский считает “глазами и ушами Временного Правительства”³², которые уничтожили власть воинских начальников и породили в армии “многовластие”»;

6) восстановить единоначалие и ответственность командиров всех уровней;

7) восстановить «настоящую дисциплину», для чего ввести военно-полевые суды и смертную казнь;

8) «Создать теперь же отборные части для воздействия на массу в бою, имея их в качестве резерва и для удержания порядка при демобилизации. (Лично считаю большой ошибкой генерала Брусилова и других начальников, что бесполезно погубили лучших людей и массу офицеров, пустив ударные батальоны вперед; за ними никто не пошел.) Ударные батальоны должны были составить резерв и гнать перед собою малодушных, забывших совесть»³³.

От себя Алексеев добавил еще два весьма характерных положения, в которых ясно читалось его отношение к практике Временного правительства:

«9) Не менять, как капризная и богатая женщина бросает перчатки, начальников; гоните слабых, не оказавшихся на высоте своего назначения в бою, но не гоните по тайным, мутным аттестациям, как сделал это Гучков. Он надломил состав начальников, мечтая вызвать в армии взрыв энтузиазма массовым изгнанием.

10) Вернуть в армию тех честных, твердых служак, которые в последние месяцы были выжиты из частей развращенною солдатскою массою»³⁴.

Именно на мнение этой массы и ссылался Керенский, объясняя, по свидетельству Алексеева, генералам, что в случае принятия их мер в войсках начнется «резня офицеров». Алексеев энергично настаивал на принятии перечисленных мер и поддерживал кандидатуру Корнилова. Ссылки «опереточного пуфа», то есть Керенского, генерал не считал серьезными хотя бы потому, что бездействие власти и так приводило к ежедневным потерям офицерского корпуса от рук «революционных солдат». Он предлагал действовать серьезно и активно, причем против не только дел, но и слов.

«Припомните, – писал Алексеев, – сколько разврата внесли громкие проповеди, мерзкие дела Ленина, Зиновьева, Троцкого, Луначарского, Каменева, Коллонтай и пр. Эти негодяи были неприкосновенны. Призывы к бунту на словах и в печати, захват чужой собственности… не вменялись в вину. “Боритесь с ними словом!” пока те не совершили преступного деяния (как будто не совершали!). Вот что значит быть под покровительством “комитета преступления”, то есть Совета раб. и солд. депутатов. Зато с какою легкостью и с какой постыдною внешнею обстановкою арестуют генерала Гурко, всю жизнь свою отдавшего на служение Родине. Дело не стало за ордером Керенского. Одного письма (!) оказалось достаточным для такого шага. А деятельность, а служба? Что за дело. было письмо. Или мелкая трусость людей, везде и во всем усматривающих грозный признак “контрреволюции”, или, – извините, – мелкая месть человеку, который пришелся не по душе и которого безнаказанно, пользуясь властью, можно запятнать перед Россией. Я склонен думать, что личное нерасположение сыграло в этом большую роль, чем что-либо другое»³⁵.

Для того чтобы уравновесить неблагоприятный эффект, произведенный арестом Гурко, Керенский пошел на выпад в сторону левых. В тот же день, когда был арестован генерал, то есть 21 июля (3 августа), последовало постановление по итогам следствия под делу «о восстании 3–5 июля. Оно установило 13 обвиняемых – высшее руководство большевистской партии во главе с Лениным. Интересно, что в отношении вождя большевиков была использована та же незатейливая схема обвинений в шпионаже в пользу Германии, что и в случае с Мясоедовым. Доказательства строились на показаниях некоего прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Д. С. Ермоленко, бежавшего из немецкого плена. Явившись в Россию в органы контрразведки, он заявил о том, что был завербован немцами и направлен в русский тыл для того, чтобы готовить там взрывы, восстания и отделение Украины. В качестве связника ему был дан. Ленин³⁶.

Человек, которому, по его собственным словам, за диверсии в русском тылу была обещана мизерная для такого дела сумма в 1,5 тыс. руб., внезапно превращался в свидетеля огромной важности. «Выходит, – отмечал Троцкий, – мелкому агенту, предназначенному для взрыва мостов, сообщают без всякой практической надобности такую тайну, как связь Ленина с Гинденбургом»³⁷. Смехотворность подобного рода «улик» была очевидной даже для руководителей контрразведки, которые после июльских событий весьма серьезно были настроены разобраться с большевиками. Показания «свидетеля» были записаны, а самого его, кстати, «до смерти перепуганного», отпустили в Сибирь, где он исчез из поля зрения властей³⁸.

Итак, обвинения против вождя большевиков были голословны, но он тем не менее предпочитал скрываться от следствия. В то же самое время его арестованные однопартийцы дружно давали показания о том, что не получали никаких средств ни от кого, Раскольников даже заявил, что жил и работал он исключительно на жалованье мичмана (272 руб. в месяц), все они (Раскольников, Коллонтай, Рошаль и другие) дружно отрицали свою вину в подготовке переворота³⁹. В конечном итоге все они были отпущены на свободу. Что касается Гурко, то написанное им императору письмо сочли излишне теплым, и в начале сентября 1917 г. генерал также был освобожден, но с условием, что немедленно покинет Россию. Фактически он был выслан за границу⁴⁰.