1937. Русские на Луне
Шрифт:
— Елена Александровна, здравствуйте.
— Здравствуйте.
Пояснения контролеру были не нужны. Шешель не заметил, подал ли он какой знак, но мгновенье спустя за спиной его появился рассыльный. Молодой и расторопный, которому впору было на ноги привязывать на цепях железные шары, такие же, как у арестантов, чтобы двигался он чуть помедленнее, иначе а ним никто не поспеет.
— Два места для Елены Александровны и господина пилота в директорской ложе, — распорядился контролер.
— Будет исполнено, — сказал рассыльный.
«Дисциплина у них», — удивился Шешель.
Они разделись,
Свет погас. Голоса умолкли. Зажегся огонь на сцене. Шешель почти не обращал на нее внимания. Он все время пытался чуть скосить глаза и немного, так чтобы никто не заметил, повернуть лицо в сторону и посмотреть на профиль Спасаломской. Мысли ее погружались то в музыкальное сопровождение, и тогда музыканты, доведись увидеть ее, могли бы играть без дирижера, а лишь наблюдая за тем, как изменяется ее лицо, слушая композицию, то взгляд ее скользил по сцене следом за актерами.
Для Шешеля все, что исполнялось на сцене, было не больше, чем шум ветра, стук капель, разбивающихся о мостовую, или гул толпы. Эти звуки есть почти всегда, но к ним привыкаешь и уже не замечаешь их.
Упустив с самого начала повествование, он никак не мог поймать его и не понимал, что же происходит на сцене. Он не очень пытался. Когда зал начинал аплодировать — этот звук доходил до него не сразу. Он лишь видел, что ладони Спасаломской бьются друг о друга, и тоже повторял эти движения, начиная хлопать, и переставал, когда ладони Спасаломской успокаивались.
Он с радостью встретил перерыв. На лицах других людей он читал досаду. Когда зажегся свет, они со своих мест не вставали еще несколько секунд, смотрели на сцену, точно надеялись, что это зажжет на ней жизнь.
Шешель получил возможность чуть-чуть поговорить со Спасаломской. Одновременно им овладела робость. Как было бы хорошо, если бы перерыв продлился подольше или, что еще лучше, неожиданно себя плохо почувствует один из ведущих исполнителей, а поскольку замены ему быстро не найти, дальнейшее представление придется отложить. Но… не стоит желать беды другим. Когда-нибудь тебе тем же отомстят.
— Очень неплохая постановка. Надо предложить Томчину сделать из нее фильм. Затраты небольшие, — говорила Спасаломская, когда они прогуливались по фойе театра.
— Мне тоже здесь нравится, — отвечал Шешель, при этом неясно было, говорит ли он о постановке или об интерьерах театра. «Хоть бы она о спектакле меня спрашивать не стала», — думал он, ведь тогда ему никак не поддержать разговор и максимум, на что он будет способен, — это изредка поддакивать и кивать головой. На осмысленную фразу впечатлений у него не хватит.
— Я совсем не знаю вас, — неожиданно сказала Спасаломская. — Я больше знаю о том человеке, которого вы играете в фильме. Томчин придумал для него целую биографию с датой и местом рождения, где учился, что делал до того, как на Луну полетел, а о вас я почти ничего и не знаю.
— Я о вас тоже почти ничего не знаю, — сказал Шешель. Того, что он прочитал о Спасаломской в справочнике, стало слишком мало для него.
— Расскажу. Потом. Хочу сперва вас послушать.
— Детство ничем не примечательное. Вырос в имении родителей в Самарской губернии, где опытные преподаватели, выписанные моим папой из столиц, смогли-таки втиснуть в мою непутевую голову столько знаний, что их хватило для поступления в политехнический университет. Но его я не закончил, увлекся гонками. На них слишком много времени уходило. Пришлось самому из университета уйти. Еще чуть-чуть, и меня с позором изгнали бы за неуспеваемость. Потом в летной школе учился во Франции. Вскоре после возвращения началась война. Помедли немного, не успел бы в Россию и, вероятно, воевал бы во французских эскадрах, а так вот в российских удалось. Пару раз меня сбили, но поскольку я здесь, то сбивали меня очень удачно. Я тоже кого-то сбивал. Не знаю — повезло ли им так, как мне. Получил несколько государственных наград. Сейчас в длительном отпуске. Вот и все.
— Вы хотите уйти со службы?
— Сложный вопрос. И да и нет.
— Почему?
— Пилотов слишком много. Они остались не у дел, когда воевать стало не с кем.
— Но ведь перед вами открываются хорошие перспективы роста по службе. Я читала о вас в журналах и газетах. Вас считают очень хорошим пилотом.
— Наверное, я устал. Отдохну — решу. Мне надо осмотреться. Понять, чего я хочу. Больше года у меня почти не было времени подумать об этом и выбирать особо не из чего было.
— А кино? Все, кто снимался у Томчина в главных ролях, могут рассчитывать на долгосрочные контракты. Хорошие контракты.
— Мне интересно сниматься, но боюсь, что это не для меня. Этот фильм будет первым и последним.
— Жаль.
— Теперь вы.
— Что я?
— Рассказывайте.
Но как только Спасаломская захотела открыть рот и даже открыла его, чуть обнажив белоснежные зубки, подыскивая первую фразу, а как известно она-то самая сложная и после нее говорить легче, так вот в этот самый момент прозвенел звонок, приглашая зрителей занять свои места в зале.
— Пойдемте, второе действие начинается, — сказала Спасаломская, а заметив разочарование на лице Шешеля, которое тот, как ни старался, скрыть не сумел, добавила: — Я обязательно расскажу вам. Но чуть позже. Ведь это не последний раз, когда мы встречаемся.
Они досмотрели спектакль.
Шешель опять хотел остановить время, и ему казалось, будто он сорвался со склона горы, хочет зацепиться хоть за что-нибудь, но руки соскальзывают с камней, и он падает вниз, а под его ногами уже раскрывается бездна. Не удержать ему время.
Вечер прошел легко и незаметно. О Спасаломской ничего нового он не узнал.
Да и не стала бы она о себе рассказывать. Кому это интересно?
Когда с уставшего лица она снимала грим, у нее иногда едва хватало сил, чтобы самой доехать до дома.
Кожу саднило, она натягивалась, точно стала поменьше и теперь ее не хватает на все лицо. Все это из-за грима. Спасаломская снимала его и вместе с этим становилась сама собой. Ей уже не надо было выглядеть сильной. Ей хотелось отдыхать. Ей было одиноко.