5/4 накануне тишины
Шрифт:
Сосед, переживая, стал чесать руки и задумался.
А холст негрунтованный, дивился Цахилганов.
И почему это дед его о долгой жизни картины не позаботился ни мало? Чудно. Осыпаться краска должна была давно…
Значит, писал как временную.
…Что же она — живёт
сама?
Уже нащупав гвоздь за картиной, Цахилганов отдёрнул руку в приступе внезапного и сильнейшего опасенья. Готов ли он к тому, чтобы она висела у него дома? Чтобы живые —
и уже бесполезные —
слёзы Заступницы за весь род
были перед его глазами денно и нощно?
Изо дня в день. Изо дня в день…
Измученный мольбами о милости к людям, израненый их грехамиМладенец отвёл от земной Матери состарившиеся глаза –
Караган — Караган — кто — услышит — тебя — если — слышать — тебя — невмочь — Голгофа — Советская — Караган — кто — залечит — раны — твои?
— Спаситель родился, а люди видишь чего с ним сделали… Нет, — крутил головой тихий пьяница и всхлипывал осторожно. — Я бы не снял её со стены, Караганскую-то.
— Он что же, отец мой, молился перед…
— Я спрашивал! — оживился сосед. — Не молился! Точно. Говорил: «Не достоин». И: «молитва моя осквернительная». Вот какие слова были его… Не-е-ет, рядом с ней даже стоять никакой возможности нет, сердцу больно, не снял бы я…
Мука мученическая, а не картина.
Негрунтованный холст. Масло. Деревянная, выструганная ножом, рама, — снова и снова заставлял себя смотреть Цахилганов… И усталый ребёнок с пронзёнными ладонями и ступнями. Вземляющий грехи мира Младенец-Жертва. Впервые отвернувшийся от земной Матери —
— молящей — молящей — молящей — о — прощении — грешащих — людей —
от плачущей Матери в колючем железном
венце…
— Я тоже не рискну, пожалуй, — попятился Цахилганов. — Пусть пока тут…
— Да я её вспоминать — и то боюсь! — охотно твердил своё сосед. — Караганскую… Это он её так звал, Константиныч ваш: «Караганская Владычица. Лагерная икона»… Самодельная она, оттого неправильная, вот что. По правильному должна в ней быть умилительность. Или утешение. А где оно? Когда в прощении здесь отказано… Той осенью художница одна взглянуть на неё приходила, очень уж ей хотелось. В возрасте дама оказалась. Долго глядела, да и сказала: «Тут сама бездонная Милость вычерпана до дна — то есть, жестокость человеческая развилась такая, что превысила даже Силу Сил…» Конечно, в жизни оно так и есть: сильнейший, лагерный, преизбыток братоубийства — он по всей стране наблюдается! А изображать это… не надо бы. Нет!.. Ну, ключ-то мне оставите? Или как?
А то приём стеклотары закрывается рано. Там очередь длинная, а я — договорился, мне заняли там…
— Нет. Не оставлю. Ступай.
Спустя время Цахилганов понял, что сосед всё ещё мнётся в прихожей.
Надо было дать ему на водку.
— Видишь, парша у меня даже на нервной почве завелась, — стеснялся своих расчёсанных непромытых рук сосед, принимая ассигнацию за уголок. — А почему? Пить капли нельзя! Пить нельзя, а друзей чем теперь утешишь?.. Нечем больше. И помянуть каждого надо. Такая наша жизнь. Только успевай — поминать-то. А было время, с напарником в Горном
— Ну, ладно. Прощай… Мужик, а ты кто теперь?
— Истопник. В кочегарке уголёк в топку кидаю. Через два дня на третий. У меня там полегче, конечно, пьётся. Я ведь тут из жалости только бывал, исключительно… А что коксом от печи у нас там припахивает, так мы с напарником давно притерпелись. — мужик хохотнул. — Для нас в аду нового мало отыщется. Привычка имеется! Если уж здесь, в Карагане, не пропали, авось и там не пропадём.
— Ну, счастливо…
Оглянувшись на странную картину, Цахилганов и сам поспешил выйти следом. Он сразу же спустился в кафе «Колосс», заказал двести граммов водки и долго, старательно мыл ею руки —
вместе с отцовскими ключами, —
ему казалось, что смерть заразна.
…Ещё раз Цахилганов смотрел на эту одинокую картину на грязной стене спустя месяц после похорон отца. И особенно пристально разглядывал снова мелкую, едва различимую тончайшую подпись давно умершего художника — «Н. Удальцов».
Так вот, значит, как он писал —
безвестный, прятавшийся от них, Николай,
отец матери —
красной барыни Анны Николаевны Цахилгановой,
крестьянский дед его,
не отрекшийся от всеобщей нищеты, как от Бога… Не отрекшийся.
Создатель неосыпающейся картины, названной людьми легерной иконой, прощён ли ты на небесах за такое своевольное творенье?..
Цахилганов продавал тогда квартиру старому татарину в бухарском цветном халате, надетом на голое тело и подпоясанном кушаком. И татарин сидел здесь же, за спиной, на панцирной провисшей кровати, у стола, застланного пропылившимися газетами.
Покупатель бойко говорил что-то
птичьим дробным голосом –
частые слова сыпались, словно деревянные разноцветные бусы, постукиваясь друг о друга.
Цахилганов рассеянно отвечал ему через плечо, не поворачиваясь:
— Мы же договорились. Какой может быть торг?
— …Сын. Шесть — сын мой, сын — шесть, Москва кочевал, — толковал татарин, растопыривая пальцы. — Там квартира — шесть штук — купил. Дорого! Мне денег мало остался, мало. На одна квартира здесь. Мало!
…Богоматерь в колючем железном венце слёзно молила о милости ко всем заблудшим, жестокосердным — и отчаявшимся. Но здесь светлый лик Её потемнел от скорби до цвета караганской земли.
— …Борзеешь, аксакал. Я тебе и так жильё почти задаром продаю, — негромко отвечал Цахилганов. — А ты ещё полштуки уступить просишь… Аксакал, извини конечно, но ты борзеешь.
— Кто борзеешь? Зачем борзеешь? Там — квартира, квартира — шесть — всем надо — дорого! Москва дорого! Сопсем денег нет, слушай. Мало остался. А семь братишка есть юг живёт, плохо. Сестрёнка, три сестрёнка едет. Пылемянник бедный много…