5/4 накануне тишины
Шрифт:
Но громкий топот множества ног, как и прежде, настигал её неумолимо.
Цахилганов почувствовал резкое желанье выскочить,
схватить за шиворот старушонку,
вопящую пронзительней милицейской сирены,
и выкинуть на улицу, за дверь, как тряпичную куклу.
Взяла моду, старая, добегать до этой именно палаты и вопить именно в этой точке больницы.
— Пожалейте! — навзрыд плакала и металась старушонка. — Не мешайте! Дайте исстрадать! Самой!.. А то — детям моим избывать грехи мои!..
Затем зычно
— Да что она у вас носится по чужим отделениям, как заводная? Транквилизаторы, что ли, вы там экономите?..
— Под языком она их прячет, выплёвывает потом!.. — ответили ей сразу несколько запыхавшихся голосов. — А то в туалете всё выблюет нарочно.
— Колите тогда!.. И нечего по этому крылу бегать с выпученными глазами всем отделением. Мечутся вечно не там, где надо. Как кошки без мозжечка. Дурдом, а не реанимация…
— Наладились… Никакого покоя нашим больным нет.
— Вот именно…
Странно, что Люба не слышит даже самых пронзительных криков. Искусственный покой её так глубок,
что по сути она…
от-сут-ству-ет.
— Лишают страданья, глупые люди. Зачем!.. Лекарствами — лишают страданья меня, — билась старуха в чьих-то руках и сопротивлялась.
Но тонкий, подвывающий плач её уже удалялся по коридору в обратном направлении.
— Люди! Да зачем же вы делаете так, чтоб грехи мои на их судьбы легли, — всё тише рыдала старушонка. — Дети! Как же вы грехи мои тяжкие на себе по жизни потащите, внуки-правнуки милые мои?..
Все тащут. И ничего…
— Давно бы в психушку её отправили! — раздражённо советовала кому-то медсестра с накрашенным ртом. — Она бы там, под аминазином, не только все грехи свои забыла, а как тятю с мамой зовут, не вспомнила бы! Жила бы себе в голубом мире, баушка эта… Эх, садисты! А ещё с высшим образованием…
— Вон, узелок её упал. Подбирайте! У нас главврач ходит, а тут… Ну, цирк.
Потом Цахилганов долго сидел в безмолвии,
он сам, тот, Внешний, подевался куда-то, исчерпав, должно быть, все свои доводы, обвинения, разоблаченья.
Видно, Солнце угомонилось на время. А может, это Сашкина бесцеремонная весёлость распугала звучанье чужих мыслей. Тихо было и за стеной, у кастелянши.
Он включил ночник на больничной тумбочке,
погасил верхний свет.
— Где она?.. Мы хорошо жили… — протяжно сказала Любовь. — Пока ты не впустил её в дом… Мы — жили. Хорошо.
— Да, Люба… — обрадовался Цахилганов. — Счастливым я был только тогда. А потом… А потом я просто баловался. Даже не знаю, зачем. Понимаешь, важно было выбрать всё из окружающей жизни, до дна. А она не нужна была, наверно, та — наружная,
— окружающая — человека — осаждающая — досаждающая — и — поражающая.
…Мы бы с тобой жили ещё долго, если бы
Но я, к счастью, наказан, Люба. Я ещё не говорил тебе об этом. Я, Любочка, носитель мёртвых…
Мой организм, Люба, вырабатывает мёртвые сперматозоиды. Род Цахилгановых пресечён природой… Может, всё обойдётся этим? И смерть не отберёт тебя у меня? Тебя и Стешу…
Она далеко. Стеша… И её как-будто затягивает
в некую роковую воронку.
Что с ней сейчас? Как она?..
Крошечная Степанидка с растрёпанными косицами жмётся к стене. Она стоит в коридоре,
— там — где — встречала — Цахилганова — грозная — бабка — с — хлёсткой — резиновой — авоськой — в — руках —
и одна нога у Стеши в полосатом шерстяном носке, а другая — босая.
— …Я тебя ждала. А ты не приходил всё время.
Она держит листок с нарисованным синим треугольником. В углах его — по мелкому существу. Они похожи на мух, но с человеческими крупными глазами в частоколе растопыренных ресниц…
— Я ждала тебя. Показать. Это ты. Вверху.
— …Надо же! Кто бы мог догадаться. Очень похож!
— Я ждала… Это я. А это — мама.
Люба —
из спальни выходит заранее жалеющая всех Люба,
— не — умеющая — только — жалеть — себя — выходит —
с недочитанной книгой в руках.
— Ты разве не видишь, Стеша? Папа хочет спать. Папа много работал.
— В самом деле, — нетрезво соглашается, качается Ца-
хилганов. — Грузный у вас папа… Папе надо поспать. И вечером быть на ногах! Дай пройти, крошка…
Маленькая Степанидка крепко обхватывает его колени, не выпуская из рук рисунка:
— Нет! Не уйдёшь больше никуда. А будешь ночью не приходить — выгоню! И зачеркну. Чтобы мама не плакала…. Я тебя ластиком тогда сотру. Насовсем.
Цахилганов морщится с похмелья — мучается и подталкивает дочь в спину:
— Стеша! Будет так, как мне надо… Всё. Завязали. Иди к себе,
вместе со своим поучительным рисунком,
не командуй…
— Нет! Не завязали! — Степанида плачет трубным низким голосом и отрывает верхнюю часть треугольника вместе с «мухой». — Всё! Нет тебя!
Она трубит, растирает слёзы по лицу и топчет,
топчет ногою в носке
обрывок бумаги.
— Вот тебе! — ревёт Степанида. — Уходи тогда совсем!.. Построй себе избушку из снега, во дворе, и там живи. Один! А с нами не живи больше…
И вдруг Цахилганову становится невероятно,
невыносимо обидно.
— Ты?! Выгоняешь?! Меня?! Из моего?! Дома?! Умная какая… — кричит он срывающимся голосом. — Самой пять лет, а уже — умная! Я — здесь живу! Заруби на носу. И это ты — иди отсюда и строй себе избушку во дворе! Из снега. И там живи. Если тебе тут, у меня, не нравится!.. А я буду жить у себя, как я хочу!