5/4 накануне тишины
Шрифт:
Цахилганов, снова вспомнив Боречку Барыбина, затеребил бороду — и поёжился.
Раздвоенный подбородок… Раздвоенный подбородок! У Боречки. И — крупные, с мягким цинковым блеском, глаза. Чего уж там…
— …Сашка, в чём смысл жизни? — обернулся вдруг Цахилганов. — Помнишь, при Советах мы только и делали, что мучились: «В чём смысл жизни, в чём?» А теперь перестали спрашивать! Все!.. Некогда стало,
— в — общей — погоне — за — баблом…
— Да нет его, никакого смысла, разумеется, — пожал плечами
— А кто это сейчас проговорил… — насторожился Цахилганов, оглянувшись,
— зеркало — было — пустым.
— Что именно?
— «Видимая суть временна, невидимая же вечна».
Сашка обвёл взглядом палату.
— Никто не проговорил, — легко определил он. — Тем более, что серьёзных доказательств нет — вечности невидимого. Ни-ка-ких, мой друг!
Но Цахилганову это, как ни странно, не понравилось:
— …Допустим, смерть — распад всего на фрагменты. А если запустить программу дефрагментации души,
— восстанавливаясь — душа — восстановит — своё — тело —
как тебе такая мысль?
Сашка рассмеялся, легкомысленно поправил тесёмочный бант на затылке. И разрешил:
— Не катит твоя идея, но ты потешь, потешь себя сказкой,
ибо сказка, даже научнопопулярная, тоже есть продукт человеческой жизнедеятельности,
только много ли ты видел аскетов, которые бы молодели на глазах, совершенствуя душу? Психику, то есть… И куда ты отнесёшь в таком случае симптоматические психозы? При ревматической хорее у больного — эйфория, при ревматизме сосудов — депрессняк, а при желтухе — раздражительность с озлобленностью. С чего бы это?.. Определённое заболеванье, мой друг, меняет состояние души определённым, давно изученным, образом! Меняется тело — меняется душа… Следи за телом, душе будет легче! Тогда и с онейроидным возбужденьем своим справишься! В общем, спасительная выпивка ждёт тебя, больной Цахилганов! В самом тихом, в самом мирном и спокойном месте Карагана…
Пришедший легко, Сашка ушёл так же —
напевая с переливами:
— И за-арезал сам си-ибя: ви-и-сёлый рызга-а-вор…
— Вор… — машинально повторил Цахилганов.
Вор — вор — чужого — счастья —
Для чего пребывает на земле человек? Для кого?..
— Степанида! Начинаем жить хорошо. Как ты хотела. Жить для нас, троих. Друг для друга! Я так решил… Обещаю: теперь никаких компаний. Никаких знакомств. Никаких ночных отлучек. Больше ты своего отца таким пьяным, как вчера, не увидишь.
— О-ой! Да уж не собрался ли ты выколоть мне глаза?!. — дочь не перестаёт гладить наволочку старым утюгом. — Ты маме лучше это пообещай. Она тебе обязательно поверит. Все твои слова она любит…
Ценит их! Очень!..
— Ругаться больше не будем, Стеша. И в знак наступившего мира я объявляю: отныне не только мама, но и ты можешь носить любые украшения твоей бабушки. Они — в её шкатулке. Там. За стеклом.
— …Какой бабушки? — замер утюг на весу.
— Здрастье! Твоей родной бабушки Анны Николаевны! Уж она-то знала толк в изящных штучках.
…Тайком я перебирал их в детстве, Степанида,
— анемичные — камеи — обточенные — части — мёртвых — костей — воспалённые — карбункулы — перлы — выковыренные — кем-то — из — живой — слизи — и — трупики — стрекоз — задохнувшихся — в — жёлтой — смоле —
все эти милые вещицы, так необходимые женщинам для обрамления своей красоты…
Дочь задумчиво трогает блестящую подошву утюга наслюнявленным пальцем, тихо шипит металл…
— Вот именно. Она была старая красотка, а не бабушка, — мрачнеет Степанида. — Умерла и обиделась. Сердилась у себя в гробу, что лежит без побрякушек!
В самом деле. Анна Николаевна упокоилась с лицом весьма недовольным. Да и перед смертью не торопилась раздаривать что-либо…
— Так. Попробуем не раздражаться, — уговаривал себя тогда Цахилганов. — Ты у нас не бесприданница. А Люба к золоту равнодушна…
— Ещё бы! У неё нарядов под золото нет.
— Не бухти! Пора тебе примерить бабушкино ожерелье. С синими камнями.
— Ага! Хитрый! У меня от него какая-нибудь болячка на шее выступит… Не обижайся, папочка,
— Стеша — тоже — старается — сберечь — мир — в — семье — изо — всех — силёнок —
но… бабушка так их любила! Их! А нас с мамой — нет. Поэтому у нас с её шкатулкой — несовместимость.
— …Мне что же, выкинуть её в окно?
— Ага! Только перед тем, как выбрасывать, — не оборачивается, сутулится дочь над гладильной доской, — поставь под форточку свою крокодилицу. У которой грудь, как спина. Пусть она раскроет свою фарфоровую пасть пошире… Эта хищная животная и цепочками не поперхнётся. На ней даже прыща от чужого золота не вскочит.
— Стеша!..
— Что?!
— Палёным пахнет.
— Пахнет, пахнет! — высморкавшись в только что проглаженный платок, снова берётся за утюг Степанида. — Давно уже…
— пахнет — палёным.
Старый разговор, звучащий в палате, прервался шумом и грохотом за дверью. Там свалилось в переполохе что-то металлическое, тяжёлое, громоздкое.
— Выпустите меня!.. Не мешайте мне! — опять мчалась по коридору, мимо сестринских постов, крошечная оголтелая старуха. — Не лечите!..