5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Всё равно натрясу! — упорствует Степанидка.
— Щас! Натрясёт она… Размечталась! Пигалица зловредная.
— Не пигалица! Ты — пигалиц зловредный! Сам!..
— Да отстаньте же вы друг от друга, — умоляет их Любовь, стискивая виски в бессилии. — Разойдитесь по разным комнатам. Пожалуйста. Ну, разве можно так всякий раз ругаться?
И они расходятся — дочь и отец — надувшись.
В одиночестве Цахилганов снова накладывает компресс — не столько на лоб, сколько на глаза — и напряжённо
Люба, кажется, уже на кухне. Но оттуда — ни шороха.
Спросит про жень-щину Зинку? Или появится на пороге комнаты с чемоданом в руках? И скажет: всё, больше не могу, сколько же можно терпеть такие униженья, я ведь тоже — человек –
ты — изорвал — всю — душу — мою — в — клочья…
Ни шелеста. Ни звука…
Через три четверти часа из кухни доносится запах горячего кофе марагоджип, и ванили, и горячего молока.
— Ну? Все успокоились?.. Пора ужинать.
Люба? Ты не любила знать то, что тебе неприятно?.. Нет на это ответа. И уже не будет. Никогда.
Часы с полнолунным медлительным невозмутимым маятником бьют в гостиной семь. Всё правильно
— семь — время — правильного — ужина — в — правильной — семье — такой — как — у — них —
у Цахилгановых…
Реаниматор Барыбин прошёл прямо к Любе. Прищурившись, он вгляделся во флакон на штативе — повернул регулятор, проверил пульс.
— Иди домой, отдохни, — сказал он, занимаясь своими делами. — Главврач всё же остаётся на ночь здесь. Кстати, ты космат. На себя не похож… Расчёску, что ли, потерял?
— Миша! — поёжился Цахилганов. — Что делать с Любовью? Я не смогу сказать «хватит лекарств». Потому что… Степанидка меня застрелит.
Барыбин явно не слушал его. Но Цахилганов жаловался, раскачиваясь:
— Она пообещала: если с Любой что случится… А ты знаешь её. Девчонка не промахнётся. Вот обнаружится если, что я, я так решил… Застрелит к едрене фене. И в тюрьму сядет с чувством выполненного дочернего долга. Я ведь не за себя боюсь, а за неё… Испортит свою же судьбу. И с кем я тогда останусь на свете?…Я только сейчас понял, Миша, какое же у неё было придавленное детство. Сколько, Миша, в душе её обид спрессовалось из-за меня, страшно подумать. Она ведь…
всегдашнее унижение матери переживала тяжелей, чем…
она ведь… вот-вот приедет.
Я чувствую.
Явится. Сама. Без всякого вызова. И узнает, что Цахилганов дал, дал согласие на то, чтобы Любовь больше не жила…
— Да брось, — отмахнулся Барыбин, отводя озабоченный взгляд от ручных часов. — У тебя мания величия. Кого Степанида и замочит, так это не тебя, а того энергетического паразита.
…Влетела откуда-то из прошлого в современность, включилась старая программа борьбы с Чудищем. Страшные сказки оживают сегодня,
— будто были созданы загодя как пророчества,
и
— Она хочет вернуть страну народу, — вздыхает Барыбин. — Но Стешиной готовностью к подвигу наверняка воспользуется какая-нибудь политическая мразь… Продажная мразь, взбешённая оттого, что её никак не купят. А ты… Кому ты, Андрей, как персона и как личность, нужен? Масштаб-то твой какой? Мизерный… Ты сам в себя стреляешь — казнишь себя ежедневно оттого, что много для себя значишь! А жизни, то есть — Стеше, не до тебя…
— Ты уж не накаркай. Про политическую мразь, — вздрагивает Цахилганов, плотнее закутываясь в халат. — После Любы она одна — родной мне человек.
Одна! Родной! Одна!..
— Погоди, — смущается и краснеет вдруг реаниматор. — Я сейчас. Только…
Спешно отвернувшись, Барыбин отправляется по своим каким-то делам…
Должно быть, за окном слегка моросило, потому что свет одинокого фонаря был теперь подвижно-крапчат:
его одолевала словно какая-то мошкара —
мелкая суетливая мерцающая.
Цахилганов подошёл к потемневшему окну. Ну и каков же итог напряжённо прожитого этого дня? Дарованного, дарованного ему для чего-то, несмотря ни на что…
Понять — бы — для — чего — именно — дарованного — именно — ему — именно — здесь — в — Карагане…
Он вновь запустил передуманое нынче по следующему, более тугому, убыстрённому кругу.
…Скоро снова поднимется чёрная пыль Карагана. Как поднимается она с первых дней жары. Только теперь у Цахилганова взрослое дитя — юное женское существо с недовольно поджатыми губами.
— Откуда у тебя волдыри на локтях?
…Дремучий кавказец-тирщик кивает Степаниде и бесцеремонно забирает у посетителя-мужика третью винтовку слева:
— Это — её.
Парафиновые свечи вдали пылают в ряд крошечными огоньками.
…Весёлый студент Самохвалов держит над пламенем свечи ладонь. «Надо уметь не бояться мира!» И поднимает другой рукой фужер с тёмным вином…
Степанида берёт винтовку с осторожной кошачьей грацией, откидывает косу на спину, опирается на локти — и не стреляет.
Ласково горит пламя свечи под Сашкиной ладонью. Слабо шелестит Сашкин голос: «Ах, юные леди…»
— Подожди, — волнуется Цахилганов. — Ты не правильно держишь винтовку. Ты прижимаешь приклад к ключице. А надо — вот так, к плечу…
— Не смей меня учить, — того и гляди шарахнет его Степанида прикладом. — Тебе нечему меня учить. Отойди от меня,
со своим гнилым опытом…
И она снова мягко припадает щекой к ложу.
Господи! Так держат скрипку, а не оружие!.. Цахилганов растерян. Он отходит к стене, в тень, под насмешливым, непонятным, мимолётным взглядом кавказца.