5/4 накануне тишины
Шрифт:
Он даже легонько, но жёстко, толкает ревущую Степаниду в плечо —
раз, ещё раз и ещё…
И вдруг она перестаёт плакать.
Степанида грозно хмурится, выставляет ногу вперёд.
— Кому сказала? Живи там! — хрипит она и, поднатужившись как следует, толкает его двумя руками.
Самое нелепое, что Цахилганов не удержался тогда на ногах. Он рухнул под вешалку, больно ударившись локтем. И в голове
— Упал, блин! Козёл, вонючка, — с удовольствием отметила Степанидка.
Хладнокровно заложив руки за спину, она прошагала затем в свою комнату, высоко вздёрнув подбородок.
— … Это — садик! Все они там, в садике, ужасно разговаривают, Андрюша, — торопится, суетится, поднимает тяжёлого Цахилганова Люба. — Прости её пожалуйста.
— Ничего. Я сам…
— Тебя знобит. Иди, ложись, я принесу грелку к ногам. И холодный компресс на лоб… Тебе аспирина?
— Лучше сто граммов. Деловые переговоры были. Устал.
— Хорошо. Сейчас. Тебя шатает… Подожди, сниму с тебя ботинки. Вот так… Вот так…
Цахилганов не помнит, спал ли он сутки или несколько часов. Морщась от стука входной двери, он поправляет влажную марлю на лбу.
— …Папа не проснулся? — спрашивает в прихожей Люба, сбрасывая босоножки. — Я ему кефира принесла. Давай будем лечить его вместе. Нашего папу.
— Не будем! — звонко заявляет Степанида. — Его у нас нет… Я захотела, чтоб он уехал. Зачеркнула его и изорвала.
В коридоре наступает тишина.
— Куда? Уехал?
— Как, куда? — удивляется Степанида Любиной наивности. И поясняет с большой важностью: — К жень-щине.
— …К ккакой… женщине? — Любин голос падает от расстерянности.
Степанидка хмыкает:
— К жень-щине. К своей… К Зине.
Потом, подумав, сообщает:
— Она на Комсомольской живёт. Жень-щина. Зина.
Сам он давно, давно уж забыл про неприступную журналистку,
— с — бледными — как — смерть — и — жадными — как — смерть — загребущими — ногами —
а эта пигалица помнит, знает, докладывает!
— …Откуда ты это взяла? — осторожно изумляется Люба.
— А мне мальчики показывали. Папа туда пошёл, а мы под дверью слушали. Наш папа там сильно кричал. «Люблю тебя, Зина! Дура! Дура! Люблю!» А жень-щина, Зина, кричала: «Нет! Нет! Нет!»… А он: «Да! Да! Да!»
Цахилганов срывает со лба давно согревшуюся марлю, говорит себе:
— Так!.. — и опрометью выскакивает в коридор, высоко подтягивая просторные, домашние, трусы.
— Ах ты, м-маленькая дрянь…
Он хватает лёгкую Степанидку за плечи, поднимает её над полом и трясёт изо всех сил —
так, что косицы мотаются из стороны в сторону,
зато
— Ты будешь ещё сочинять враки про своего отца? Будешь? Будешь? Папа любит только маму!..
Он всё трясёт и трясёт свою суровую дочь с мотающимися косами, но даже одинокий носок не сваливается с её ноги.
Возвращённая наконец-то на пол, Степанида крепко встаёт. Она сердито срывает слабые коричневые банты с растрепавшихся кос и бросает их к ногам Цахилганова.
— А дети сказали: «Твой папа ёгерь!» — объявляет она с вызовом. — Они надо мной смеются. Всё время. И стукают! По спине.
— Они думают, папа — егерь? — пугается и бледнеет Любовь, прозревая скверный смысл искажённого слова. — Но… твой папа электронщик. По образованию.
— Не егерь! А ёгерь!!! — упорствует Степанидка и сильно топает ногой в носке. — Ты не знаешь. Они дразнятся! Дети. Они всегда меня дразнят и плюют в меня! Нарочно… А у меня всё равно слюней больше. И соплей.
— Андрей, выпей валерьянки. Стеша, где второй носок? Андрей, ляг, положи на сердце компресс… Стеша? Стеша! Отстань от папы. Он болен… Ищи носок!
Цахилганова, подтягивающего трусы всё резче, колотит озноб.
— Мерзавка… Да это наше дитя ругается как извозчик! Подслушивает, понимаешь, выслеживает! А потом ещё устраивает грязные скандалы.
— Иди, ляг, Андрей!
Полежишь тут, как же…
— Не буду тогда носок искать! — гневно кричит Степанидка. — Потому что!
— Почему, Стешенька? — гладит её по спине, успокаивая, Любовь.
— Потому что! Меня папа бил, — с важностью заявляет она. — Да!
— От горшка два вершка — врёт! — обрадовался Цахилганов. — Врёт — на глазах! Ты видишь, видишь?
А что дальше-то будет, а?!.
— Он тебя не бил, Стеша, а тряс. Найди свой носок.
— Не буду. Потому что!..Когда я вырасту, я его тоже натрясу! — твёрдо обещает Степанида и стискивает зубы. — С-с-ильно. Прес-с-ильно.
Он уже чуть было не лёг на свой диван. Но тут его выносит в коридор снова.
— Вот! Твоя прабабка была такая же! — разоблачительно мотает пальцем перед девочкой Цахилганов. — Ты — вылитая прабабка! Та тоже занималась рукоприкладством, путейщица железнодорожная! Любила на досуге дать волю рукам и резиновым авоськам, в воспитательных целях. Ты вся, вся в неё!.. Хлещет родного отца, не переставая. А за что?!. Вырастешь — пойдёшь сваи вколачивать, как она!!! Потому что ничего другого из тебя, с таким скверным характером, не получится!
Ты — в — жёлтой — куртке — с — кувалдой — по — вонючим — шпалам — будешь — ходить!..