5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Франс Анатоль

— Знакомы ли вам астрономические грезы Бланки? [285] — спросил Ипполит Дюфрен. — Старый Бланки, заключенный в Мон-Сен-Мишель, видел сквозь забранное решеткой окно лишь клочок неба, соседями его были одни только звезды. По этой причине он сделался астрономом и, основываясь на единстве материи, а также управляющих ею законов, создал весьма странную теорию тождества миров. Мне довелось прочесть его научную статью, страниц в шестьдесят, где он утверждает, будто для большого числа миров формы существования и развитие жизни совершенно одинаковы. По его мнению, множество Солнц, в точности похожих на наше Солнце, освещало, освещает или будет освещать планеты, в точности похожие на планеты нашей солнечной системы. Есть, было и будет бесконечное число Венер, Марсов, Сатурнов, Юпитеров, в точности похожих на наш Сатурн, наш Марс, нашу Венеру, как и множество Земель, в точности похожих на нашу Землю. Земли эти порождают в точности то же, что и наша Земля, на них произрастают растения, обитают животные и люди, совершенно схожие с земными растениями, земными животными и людьми. Жизнь развивается там точно так же, как на нашем земном шаре. Следовательно, — рассуждал старый узник, — есть, были и будут в мировом пространстве мириады темниц Мон-Сен-Мишель, и в каждой из них — свой Бланки.

285

Бланки Луи-Огюст (1805–1881) — французский революционер, утопист-коммунист, один из организаторов тайных республиканских заговорщических обществ; несколько раз подвергался длительным

тюремным заключениям. В тюрьме написал книгу «Вечность в планетах. Астрономическая гипотеза» (1872).

— Мы мало что знаем о мирах, чьи Солнца сверкают над нами ночью, — продолжал Ланжелье. — И все же мы видим, что, послушные тем же законам механики и химии, они отличаются от нашего мира и различаются между собой размером и формой, а вещества, что сгорают в них, распределены между ними не в одинаковых пропорциях. Эти различия должны приводить к бесчисленному множеству других различий, о которых мы не имеем никакого понятия. Достаточно одного булыжника, чтобы изменить судьбы империи. Но кто знает? Быть может, господин Губен, существующий во множестве образцов и рассеянный в мириадах миров, протирал там, протирает и будет вечно, без конца, протирать стекла своего пенсне.

Жозефен Леклер не дал своим друзьям дольше предаваться астрономическим грезам.

— Я нахожу, как и господин Губен, что все это было бы весьма прискорбно, если бы дело шло не о таком отдаленном будущем, которое нас мало трогает. Зато нас живо занимают судьбы тех, кто придет вслед за нами в этот мир, и узнать что-либо о них нам было бы весьма любопытно.

— Смена миров бесспорно внушает нам лишь унылое удивление, — сказал Ланжелье. — На завтрашнюю цивилизацию, на завтрашние судьбы нам подобных мы взирали бы более дружественно, с братским сочувствием. Чем ближе будущее, тем более оно нас трогает. К несчастью, науки, относящиеся к области политики и морали, неточны и полны неясностей. Им плохо известно то, что уже совершилось в эволюции человечества, а потому они не могут с полной достоверностью раскрыть нам и то, чему еще предстоит совершиться. Не помня прошлого, они не могут предвидеть будущее. Вот почему люди ученые испытывают неодолимое отвращение к попыткам исследования, суетность которых им известна, и даже не решаются сознаться в любопытстве, которое не рассчитывают удовлетворить. Зато есть много охотников исследовать, что произошло бы, если бы люди сделались более благоразумными. Платон, Томас Мор, Кампанелла, Фенелон, Кабе, Поль Адан [286] воссоздают свой собственный город в Атлантиде, на острове Утопии, на Солнце, в Саланте, в Икарии, на Малайском архипелаге и учреждают там идеальную форму правления. Другие — например, философ Себастьян Мерсье и поэт-социалист Уильям Моррис [287] — проникают в отдаленное будущее. Но они переносят туда свои представления о морали. Они открывают новую Атлантиду и создают там гармонический город своей мечты. Надо ли упоминать еще Мориса Спронка? [288] Он описывает французскую республику, завоеванную на двухсот тридцатом году своего существования марокканцами. Но делает он это для того, чтобы побудить нас отдать власть консерваторам, которые, по его мнению, одни только и могут предотвратить подобные бедствия. Между тем Камиль Моклер [289] , возлагающий больше надежд на будущее человечества, предвидит, что в грядущем социалистическая Европа победоносно защитит себя от мусульманской Азии. Даниэль Галеви [290] не боится марокканцев. С большим основанием он боится русских. В своей «Истории четырех лет» он повествует о создании в две тысячи первом году Соединенных Штатов Европы. Но главным образом он хочет доказать нам, что моральное равновесие народов неустойчиво и достаточно, пожалуй, небольшого облегчения в условиях жизни человека, чтобы самые ужасные бедствия и жесточайшие испытания обрушились на множество людей.

286

Платон, Томас Мор, Кампанелла, Фенелон, Кабе, Поль Адан… — Здесь перечисляются философы и писатели, создатели социальных утопий. Платону (см. прим. к стр. 511) приписывается диалог «Критиас, или Об Атлантиде», в котором рассказывается о счастливом царстве атлантов. Томас Мор (1478–1535) — английский гуманист, автор романа «Утопия», в котором описано идеальное общество, построенное на началах всеобщего равенства без частной собственности. Кампанелла Томмазо (1568–1639) — итальянский коммунист-утопист, автор утопического романа «Город солнца» (1623). Фенелон — Франсуа де Салиньяк де ла Мотт (1651–1715) — французский писатель. В своем романе «Приключения Телемаха, сына Улисса» (1699) описывает идеальное государство — просвещенную монархию в Саленте. Кабе Этьен (1788–1856) — французский утопический социалист, автор философско-социального романа «Путешествие в Икарию» (1840), где изображается общество, основанное на принципах коммунизма. Адан Поль (1862–1920) — реакционный французский писатель и публицист, националист. В романе «Письма из Малайи» (1898) прославляет колониализм, «историческую цивилизаторскую миссию» латинской расы.

287

Себастьян Мерсье, Уильям Моррис. — Себастьян Мерсье (1740–1814) — французский писатель-просветитель. В романе «Год 2440-й, сон, каких мало» (1770) рисует будущее Франции, исходя из идеалов Просвещения XVIII в. Уильям Моррис (1834–1896) — английский поэт, писатель, художник, мелкобуржуазный социалист, автор утопического романа «Письма ниоткуда» (1891), где он утверждает необходимость возврата к ручному ремесленному труду.

288

Морис Спронк — французский писатель, критик и журналист конца XIX в. Франс имеет в виду его роман «Год 330-й Республики, XXII век христианской эры» (1894). Морису Спронку посвящена статья Франса в книге «Литературная жизнь» (IV серия).

289

Камиль Моклер (настоящее имя Камиль Фост, 1872–1945) — писатель, историк искусства, автор романа «Девственный Восток. Эпический роман 2000-го года» (1897).

290

Даниэль Галеви (род. в 1872 г.) — французский писатель и публицист, мелкобуржуазный социалист. Франс говорит о его романе «История четырех лет (1997–2001)», написанном в 1903 г.

Весьма редки те, кто стремится познать грядущее из чистой любознательности, не ставя перед собой никаких моральных целей и не создавая оптимистических иллюзий. Насколько мне известно, один только Герберт Джордж Уэллс, путешествуя по будущим векам [291] , усмотрел такой возможный конец человечества, которого сам автор, по всей видимости, не желает: ведь возникновение пролетариата, истребляющего людей, и аристократии, идущей в пищу, — надо признать, весьма суровое разрешение социальных проблем. А именно такую судьбу Герберт Джордж Уэллс и предрекает нашим отдаленным потомкам. Все остальные пророки, знакомые мне, ограничиваются тем, что вверяют будущим столетиям осуществление своих грез. Они не открывают нам грядущего, они заклинают его.

291

Герберт Джордж Уэллс, путешествуя по будущим векам… — Имеется в виду роман Герберта Уэллса «Машина времени» (1895), в котором описывается жизнь человечества в 802701 году.

А все дело в том, что людям не дано заглядывать в далекое будущее без страха. Многие полагают, что такого рода исследования не только бесплодны, но и вредны; именно те, кто склонен верить, будто грядущее можно провидеть, больше всего устрашились бы, увидев его воочию. Вне всякого сомнения, боязнь эта имеет веские основания.

Все нравственные системы, все религии вещают о грядущих судьбах человечества. Признают это люди или скрывают от самих себя, но в большинстве своем они побоялись бы проверить эти торжественные предвещания и тем самым убедиться в суетности своих надежд. Они спокойно рассуждают о нравах, резко отличных от их собственных, если нравы эти относятся к далекому прошлому. Тогда они радуются прогрессу, достигнутому в области морали. Но поскольку их мораль, в конечном счете, сообразуется с их нравами или во всяком случае с тем, что считается их нравами, то люди не отваживаются признать, что мораль эта, которая в прошлом беспрестанно изменялась в зависимости от нравов, станет меняться и в будущем и грядущие поколения могут составить себе совсем иное понятие о дозволенном и недозволенном. Людям трудно сознаться, что добродетели их преходящи, а боги — дряхлеют. И, хотя прошедшее говорит о том, что права и обязанности человека были крайне неустойчивы и все время менялись, люди сочли бы себя обманутыми, если бы могли предугадать, что грядущее человечество придумает для себя новые права, новые обязанности и новых богов. Словом, они боятся опозорить себя в глазах современников, допустив возможность той ужасающей безнравственности, какой представляется нравственность будущего. Все это и препятствует проникновению в грядущие века. Взгляните на Галлиона и его друзей; они не осмелились бы и помыслить о том, что возможно равенство сословий в браке, упразднение рабства, поражение легионов, падение Империи, что может наступить конец Рима или хотя бы гибель богов, в которых они и сами больше не верили.

— Пожалуй, что и так, — произнес Жозефен Леклер, — однако, пора обедать.

И, покинув Форум, залитый спокойным светом луны, собеседники углубились в многолюдные улицы города и вскоре достигли скромного, но известного кабачка на via [292] Кондотти.

IV

Узкая зала была оклеена закопченными обоями еще времен папы Пия IX. На стенах висели старинные литографии: можно было различить г-на Кавура [293] в черепаховых очках, с бородой, окружавшей его подбородок, точно ожерелье, львиную голову Гарибальди и устрашающие усы Виктора-Эммануила [294] — классическое собрание символов революции и власти, соединенных вместе, наглядное свидетельство итальянского духа, который отличается необычайной способностью сочетать все что угодно; недаром же в наши дни в Риме мечущий громы и молнии папа и отлученный от церкви король каждое утро обмениваются уверениями в добрососедских чувствах [295] , проявляя изысканный политический такт с легким привкусом тонкой иронии!.. Буфет красного дерева был уставлен спиртовками накладного серебра и алебастровыми чашами. В кабачке подчеркивалось пренебрежение к новшествам, которое так подходит заведениям со старинной репутацией.

292

Улица (итал.).

293

Кавур Камило Бензо (1810–1861) — лидер итальянской либерально-монархической буржуазии. Используя народно-освободительное движение, Кавур стремился объединить Италию «сверху», под властью королей Пьемонта. Возглавил первое министерство итальянского королевства (1861).

294

Виктор-Эммануил II (1820–1878) — король Пьемонта; с 1861 г. король объединенной Италии.

295

…мечущий громы и молнии папа и отлученный от церкви король каждое утро обмениваются уверениями в добрососедских чувствах… — Итальянское правительство в 1870 г. присоединило Папскую область к своим владениям; по «Закону о гарантиях» 1871 г. папа был лишен светской власти и сохранял суверенитет лишь в пределах Ватиканского дворца. В ответ на это папа Пий IX отлучил от церкви короля Виктора-Эммануила II и членов итальянского правительства, объявил себя «ватиканским узником». Враждебные отношения между Ватиканом и итальянским правительством продолжались и после смерти Пия IX и Виктора-Эммануила II.

Здесь, за столом, украшенным розами, на котором теснились плетеные бутылки с кьянти, пятеро друзей продолжали свою философскую беседу.

— Многим и вправду недостает мужества, когда взор их погружается в бездну грядущего, — сказал Николь Ланжелье. — Впрочем, это понятно: мы так мало знаем о событиях уже совершившихся и не обладаем необходимыми данными, чтобы точно предугадать события, которым еще предстоит совершиться. Но все же, поскольку прошлое человеческих обществ нам в какой-то мере известно, будущее этих обществ — продолжение и следствие прошедшего — не совсем для нас непознаваемо. Мы можем исследовать некоторые социальные явления и по условиям, в которых они уже происходили, получать представление об условиях, в которых они вновь произойдут. Нам не возбраняется, видя, как возникает новый порядок вещей, сравнивать его с уже минувшим порядком и делать вывод, что в будущем все закончится аналогично тому, как закончилось в прошлом. Например: наблюдая, что формы труда изменяются, что рабство уступило место крепостному строю, а крепостной строй — наемному труду, следует предвидеть новую форму производства; отмечая, что промышленный капитал всего лишь столетие тому назад занял место мелкой собственности ремесленника и крестьянина, неизбежно приходишь к поискам формы собственности, которая должна прийти на смену капиталу; исследуя способ, с помощью которого был осуществлен выкуп феодальных повинностей и тягот, постигаешь, как может в один прекрасный день произойти выкуп средств производства, находящихся ныне в частной собственности. Изучая работу крупных государственных учреждений, существующих в наши дни, можно составить себе некоторое понятие о том, что будут представлять собою грядущие формы социалистического производства; когда таким образом будут прослежены различные стороны настоящей и прошлой промышленной деятельности человечества, станет возможным прийти к заключению — вероятному, если не безусловному, — что в один прекрасный день восторжествуют принципы коллективизма, и не потому, что он справедлив, ибо нет никаких оснований надеяться на победу справедливости, но потому, что коллективизм — необходимое следствие существующего порядка вещей и неизбежный результат развития капитализма.

А вот, если хотите, другой пример: у нас есть некоторый опыт, связанный с возникновением и гибелью религий. В частности, конец римского многобожия нам достаточно хорошо известен. Этот жалкий конец позволяет нам представить себе конец христианства, закат которого происходит на наших глазах.

Таким же путем можно исследовать, будет ли грядущее человечество воинственным или миролюбивым.

— Любопытно бы знать, как приступить к этому исследованию, — сказал Жозефен Леклер.

Господин Губен покачал головой.

— Бесплодное занятие. Нам заранее известен ответ: войны будут происходить до тех пор, пока будет существовать человечество.

— Ничто этого не доказывает, — возразил Ланжелье, — напротив, изучение прошлого позволяет думать, что война не относится к числу необходимых условий жизни общества.

И в ожидании minestra [296] , которую долго не приносили, Ланжелье, сохраняя присущую ему сдержанность, развил эту мысль.

296

Суп (итал.).

— Хотя ранние эпохи человеческой истории, — начал он, — скрыты от нас непроницаемым мраком, нет сомнения, что люди не всегда были воинственны. В них не было ничего воинственного на протяжении тех долгих веков, пастушеской жизни, от которых осталось небольшое число слов, общих для всех индоевропейских языков и свидетельствующих о незлобивости нравов. У нас есть основание предполагать, что эта мирная пастушеская эпоха продолжалась значительно дольше, чем эпохи земледелия, ремесла и торговли, которые наступили затем в результате необходимого прогресса и породили почти непрерывное состояние войны между племенами и народами.