5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Франс Анатоль

Погода была прекрасная. Идущие за гробом непринужденно болтали.

— Кладбище-то у черта на куличках!

— Монпарнасское? Полчаса, не больше!

— Ты знаешь, Нантейль пригласили во Французскую Комедию.

— Репетиция сегодня состоится? — спросил Константен Марк у Ромильи.

— Конечно, в три часа в фойе. Будем репетировать до пяти. Я занят в спектакле сегодня вечером, занят завтра; занят в воскресенье и утром и вечером… Нам, актерам, никогда отдыха нет. Каждый день все начинается снова, каждый день трепка нервов…

Поэт Адольф Менье положил ему руку на плечо.

— Как дела, Ромильи, хорошо?

— А у вас как?.. По-прежнему Сизифовым

трудом занимаюсь. Это бы еще куда ни шло. Но успех зависит не только от нас. Если пьеса плохая и провалится, с ней вместе полетит к черту все, что мы в нее вложили, вся наша работа, наш талант, кусок нашей жизни… И сколько таких провалов я видел! Не раз пьеса валилась с ног, как заморенная кляча, а вместе с ней и я летел вверх тормашками. Ведь страдаешь-то не только за свои ошибки!..

— Ромильи, дорогой, разве вы не знаете, что и наша удача, удача драматурга, зависит от актеров в той же мере, как и от нас самих? Разве вы не знаете, как часто они, из-за неумения или по небрежности, проваливают талантливое произведение? Ведь нас, так же как одного из легионеров Цезаря, охватывает смущение и страх [52] при мысли, что судьба наша зависит не от наших собственных достоинств, а от доблести тех, кто сражается бок о бок с нами.

— Такова жизнь! — заметил Константен Марк. — Во всяком деле, всюду и всегда мы расплачиваемся за ошибки других.

52

…как одного из легионеров Цезаря, охватывает смущение и страх… — Имеется в виду эпизод из книги Юлия Цезаря (102—44 гг. до н. э.) «Записки о Галльской войне» (кн. VIII, гл. 84). Легионеры Цезаря, застигнутые ночью врасплох галлами, особенно обеспокоены состоянием своего тыла, так как от него зависит успех их битвы.

— К сожалению, это так, — подхватил Менье, лирическая драма которого «Пандольф и Кларимонда» только что провалилась. — Но такая несправедливость возмущает нас.

— Она не должна нас возмущать, — возразил Константен Марк. — Миром управляет священный закон, и мы должны ему подчиняться и чтить его, этот закон — несправедливость, высшая святая несправедливость. Ее повсюду благословляют, называя счастьем, богатством, гением, красотой. Мы не признаем и не почитаем ее под настоящим ее именем только по собственному малодушию.

— То, что вы говорите, очень странно! — заметил мягкий Менье.

— Подумайте хорошенько, — начал убеждать его Константен Марк. — И вы тоже стоите за несправедливость, раз вы стремитесь к славе и вполне разумно хотите задавить своих конкурентов, — желание естественное, несправедливое и законное. Что может быть глупее и противнее людей, провозглашающих справедливость? Общественное мнение, хотя его и нельзя назвать умным, здравый смысл, хотя его и нельзя назвать высшим смыслом, поняли, что эти люди идут наперекор природе, обществу и жизни.

— Конечно, — сказал Менье, — но справедливость…

— Справедливость — мечта нескольких дураков. Несправедливость придумана богом. Учения о первородном грехе было бы достаточно, чтобы сделать из меня христианина, а учение об искуплении содержит все истины, человеческие и божеские.

— Вы верите в бога? — почтительно спросил Ромильи.

— Я не верю, но хотел бы верить. Веру я считаю самым большим благом на земле. В Сен-Бартоломе по воскресеньям и праздникам я хожу к обедне, и ни разу не бывало, чтобы, слушая проповедь священника, я бы не подумал: «Все бы отдал,

дом, поля и леса, лишь бы быть таким же глупым, как эта скотина».

Мишель, молодой художник с мистической бородой, разговаривал с декоратором Роже.

— У бедняги Шевалье были свои идеи, но не всегда удачные. Как-то вечером он вошел в пивную весь сияющий и какой-то преображенный, подсел к нам и, теребя длинными красными пальцами свою старую шляпу, воскликнул: «Я нашел, как надо играть драматические роли. До сих пор никто не умел играть драматические роли, никто, понимаете!» И он рассказал нам, в чем заключается его открытие: «Я только что был в палате. Взобрался наверх в амфитеатр. Внизу, словно черные жуки на дне колодца, копошились депутаты. Тут на трибуну вышел коренастый человечек. У него был такой вид, словно он взвалил себе на спину мешок с углем. Он оттопыривал локти, сжимал кулаки. До чего же он был смешон! У него был южный говор, и ударения он ставил неверно. Он говорил о трудящихся, о пролетариях, о социальной справедливости. Говорил великолепно, его голос и жесты пробирали до самого нутра; зал чуть не обрушился от рукоплесканий. Я подумал: „Я проделаю на сцене то, что делает сейчас он, и еще удачнее. Я, комик, буду играть в драме. Главные драматические роли, чтобы они производили впечатление, должны играть комики, но комики с душой“. И он, бедняга, воображал, что сделал необычайное открытие. „Вот увидите!“ — повторял он.»

На углу бульвара Сен-Мишель к Менье подошел журналист.

— Правда, что Робер де Линьи был безумно влюблен в Фажет?

— Если он в нее и влюблен, то очень недавно. Две недели тому назад он спросил меня в театре: «Кто эта блондиночка?» — И показал на Фажет.

— Не пойму, откуда взялась эта страсть клеветать на человечество, — говорил корреспондент вечерней газеты корреспонденту утренней. — Я, наоборот, удивляюсь, сколько на свете хороших людей. Просто можно подумать, что люди стесняются добра, которое делают, и стараются тайком совершать самоотверженные и великодушные поступки… Вам тоже так кажется?

— А я, — сказал корреспондент утренней газеты, — всякий раз, как случайно открою дверь, в прямом и в переносном смысле, так обнаруживаю подлость, о которой не подозревал. Если бы общество вдруг вывернуть наизнанку, как перчатку, и показать нам, что там внутри, мы бы все попадали в обморок от ужаса и отвращения.

— В свое время, — сказал Роже художнику Мишелю, — я встречался на Монмартре с дядей покойного Шевалье. Он был фотографом и одевался, как астролог. Этот старый чудак постоянно перепутывал фотографии клиентов. Клиенты возмущались… Но не все. Некоторые даже находили, что они очень похожи.

— Что с ним сталось?

— Он разорился и повесился.

На бульваре Сен-Мишель Прадель, шагавший рядом с Трюбле, воспользовался случаем, чтобы еще раз спросить о бессмертии души и о том, что ждет человека после смерти. Но не получая вразумительного, с его точки зрения, ответа, он несколько раз повторил:

— Хотел бы я знать…

На что доктор Сократ ответил:

— Люди созданы не для того, чтобы знать; люди созданы не для того, чтобы понимать. Им не хватает чего-то, что для этого нужно. Мозг человека больше и богаче извилинами, чем мозг гориллы, но существенной разницы между ними нет. Самые высокие наши мысли и самые сложные системы — всего только великолепное развитие мыслей, которые содержатся в голове обезьяны. Нас радует, нам льстит то обстоятельство, что мы знаем о вселенной больше, чем собаки, но само по себе это очень мало, а вместе со знаниями растут и наши иллюзии.