9 1/2 weeks

Макнейл Элизабет

тунца. На следующее утро он готовит им

три блюда со взбитыми яйцами: в первое добавляет немного тунца, а в третье

немного молока. Вечером, часов около шести,

он кладет им в тарелку около фунта вырезки (блюдец у него не много, а мисок

свободных больше нет).

Кошки бросаются в кухню. Но ни одна не дотрагивается до еды, которую он

им приготовил.

Ни одна даже не понюхала тарелки и миски, которыми заставлен весь пол

в

кухне; по правде говоря, они обращают

на них не больше внимания, чем на пустую пачку от сигарет, брошенную на пол. В

девять часов он возвращается на кухню.

Я иду за ним. Он показывает мне кошачьи миски и белую тарелку китайского фарфора

(с золотой каймой и розовыми и

сиреневатыми цветами в середине: она ему досталась от тетки, которая ему

отказала еще и скатерть из дамасского полотна,

покрывающую обеденный стол).

– Видишь?
– говорит он.
– Они бы уже давно попробовали все эти прелести,

если бы им это было полезно.

Животные едят то, в чем нуждается их организм, - не так, как люди. Во всяком

случае, так сказал мне тот толстый в

магазине.

И сделав столь справедливое умозаключение, он кладет в миски банку тунца

и банку шариков из печенки и

курятины (те самые Тендер Витлз). Кошки мгновенно прибегают.

– Ну, - бурчит он, - кажется, мода на натуральную пищу действительно ушла

навек! Да здравствует Тендер Витлз!

* * *

Я стою почти на цыпочках, руки мои подняты над головой, а кисти привязаны

к крюку, на котором днем висит его

единственная картина. В комнате почти темно: горит только лампа на его бюро. Он

велел мне молчать. Хотя включен

телевизор, он целиком погружен в работу и не поднимает глаз от папок. Время

тянется и тянется. У меня начинают болеть

руки, потом все тело, и я в конце концов ему говорю:

– Послушай, я больше не могу...

Он насмешливо смотрит на меня, идет в спальню, возвращается оттуда с

двумя носовыми платками и говорит мне

вежливо и любезным тоном:

– Заткнись, пожалуйста.

Он заталкивает один платок почти целиком мне в рот, а другой обвязывает

вокруг головы.

Начались шестьдесят минут. Я пробую слушать передачу, смотрю на нижнюю

часть экрана, чтобы отвлечься и

забыть о боли, которая волнами охватывает меня. Я уговариваю себя, что мое тело

скоро онемеет, но ничего подобного:

боль становится все сильнее. К концу передачи, несмотря на платок, засунутый мне

почти

в горло и прижимающий язык,

слышно, как я глухо стону. Он встает, подходит ко мне, включает лампу рядом с

бюро и поворачивает ее так, что свет слепит

меня. Первый раз со дня, когда я узнала его, я плачу. Он внимательно смотрит на

меня, выходит из комнаты и возвращается

с бутылкой ароматического масла для ванны, которое он принес сегодня, когда

пришел с работы. Он начинает натирать им

мою грудь, шею, подмышки. Сознание мое целиком поглощено конвульсивными

приступами боли. Он массирует мне

грудь; от слез мне трудно дышать носом. Теперь он втирает масло в мой живот,

медленными круговыми движениями,

ритмичными и сильными. Вдруг меня охватывает ужас: я уверена, что сейчас

задохнусь. Да, я сейчас задохнусь, я умру...

Он раздвигает мне ноги, от этого тело мое напрягается еще больше. Я вою. Но из

моего заткнутого рта доносится слабый

звук, похожий на далекий звук сирены в тумане. Первый раз за вечер он проявляет

интерес, он почти заворожен. Я вижу его

глаза совсем рядом со своими, что-то тихонько трется о мой клитор. Пальцы у него

все в масле; я по-прежнему вою, но этот

вой мало-помалу начинает перемежаться стонами, которые я издаю, когда кончаю;

впрочем, они очень похожи. И в конце

концов я кончаю.

Он отвязывает меня, берет меня стоя, потом кладет в постель и вытирает

мне лицо полотенцем, намоченным в

холодной воде. Затем долго растирает мне запястья. Перед тем, как я засыпаю, он

говорит мне:

– Завтра, лапушка, тебе придется надеть блузку с длинными рукавами. Такая

досада, ведь будет очень жарко...

* * *

Наши вечера ничем не отличались друг от друга. Он наполнял для меня

ванну, раздевал меня, надевал на меня

наручники. Пока он переодевался и готовил обед, я лежала в ванне. Когда я хотела

выйти из ванны, я звала его. Он меня

поднимал, тщательно намыливал, мыл и вытирал. Потом снимал с меня наручники и

надевал на меня одну из своих

рубашек - белую, розовую или голубую поплиновую, которые обычно носят с пиджаком

и рукава которой были мне

длинны, причем каждый вечер чистую, только что принесенную из китайской

прачечной. Потом снова надевал на меня

наручники. Я смотрела, как он готовит обед. Он был прекрасным поваром, хотя его