9 1/2 weeks

Макнейл Элизабет

моей верхней губе выступают капельки пота, глаза закрываются, приоткрывается

рот; да, себя, привязанную, обнаженную,

исполосованную ремнем; привязанную и доведенную до одного-единственного

навязчивого, неодолимого ощущения:

желания, которое заполняет меня всю.

– Не забывай, - говорит он мне.
– Я хочу, что бы иногда ты вспоминала

днем, что ты есть.
– И добавляет: - Пей кофе.

Я важно цежу тепловатую жидкость, как будто

я в самом деле мне на это

нужно было его разрешение. Он выводит

меня из ресторана. Два часа спустя, не в силах больше терпеть, я звоню ему. Я

так и осталась под его влиянием.

Просмотрела записи в календаре, долго глядела в окно, считая окна здания

напротив. Трубку телефона не поднимала. Его

секретарша сухо предупреждает меня, что через пять минут у него деловое

свидание. Потом я слышу его голос. Я говорю

ему почти шепотом:

– Ты не смеешь так поступать со мной.

Короткое молчание.

– Сегодня вечером я приготовлю креветок, - медленно отвечает он.
– Думай

об этом.

* * *

Этот завтрак послужил поворотным моментом. С этой минуты стало ясно - нам

обоим, - что жизнь моя четко

делится на: с ним, и без него. И это было ошибкой - и, быть может, ошибкой

опасной - пытаться их смешать. День за днем

и неделю за неделей обе части моей жизни находились более или менее в

равновесии. Чем более насыщенными и

"фантастическими" становились наши ночи, тем глубже погружались в грезы мои

рабочие дни.

Впрочем, эти грезы были довольно приятны. Я чувствовала себя гораздо

лучше, чем тогда, когда моя работа,

клиенты, казались мне "серьезными" и "настоящими". Погруженная в себя, я была

спокойна и расслаблена. Я даже

получила один раз прибавку к жалованью, помирилась с сотрудником, с которым у

меня были нелады. Работала я без

перерывов и не уставала. Мелкие неприятности, которые в другое время привели бы

меня в отчаяние (клиент забыл

позвонить, что-то не ладится с другим, капнула кофе на блузку), теперь казались

мне лишенными какого бы то ни было

смысла, для меня больше ничто не имело значения.

Действительность днем была для меня окрашена в мягкие и нежные тона. То

же можно сказать и о завтраках: я ела,

безо всякого напряжения разговаривая с друзьями, клиентами, сотрудниками. Я шла

по переходам метро, отмечая про себя

случайную игру света и темно-синий цвет стен. На улице мне вдруг казался

очаровательным желтый цвет такси (однажды я

насчитала подряд

девять машин на Парк Авеню). Я жила в городе мечты, в котором

мусора не было, в городе, словно

увиденном глазами наркомана, или очень близорукой женщины, вышедшей на улицу без

очков. Толпа автоматически - и

любезно - расступалась передо мной. Каждый день я видела новый фильм, фильм без

сюжета, или с сюжетом настолько

слабо намеченным и неопределенным, что он меня не трогал; это были часы,

украденные у действительности, чуждые тому,

что действительно было значимо в моей жизни, - ночам, имевшим, в отличие от

дней, неумолимо логичный и живой

"сюжет".

Да, ночи были действительностью: острые, как бритва, ослепительно яркие и

четко очерченные. Разные пейзажи,

разные страны: жара, страх, холод, удовольствие, голод, страдание, желание,

всепоглощающее, сметающее все наслаждение.

То острый перец, вызывавший у меня икоту, то паприка, сжигавшая мне

гортань, то шабли, похожее на золотой

дождь, омывший мои голосовые связки, то шоколадный торт, который он испек сам,

доставивший мне ни с чем не

сравнимое удовольствие. Мое тело, живое, покорное, готовое превратиться в

пламень или в лед по его желанию. Каждый

вечер, глядя на себя в зеркало - еще с пеной шампуня на сосках и лобке, со

спокойно сложенными ладонями и запястьями,

отныне привыкшими быть вместе, которые я подставляла стальным наручникам столь

же естественно, сколь мои волосы

привыкли, что их расчесывают серебряными щетками - каждый вечер я смущалась при

виде своей собственной красоты.

Много лет тому назад, уже освободившись от тяжелых комплексов

подросткового возраста, я внимательно изучила

свое тело и нашла, что оно "вполне". Я, конечно, знала, что какие-то части его

выглядели бы лучше, если бы они больше

соответствовали друг другу, но уже больше десяти лет это несовершенство меня

мало трогало. Всякий раз, когда я

критиковала себя, я тут же говорила себе, что каждый недостаток искупается

каким-нибудь достоинством: таким образом я

приходила к весьма приемлемому равновесию. Но теперь, под действием его глаз и

его рук...

Я никогда не прыгала через скакалку, не бегала в парке. С тех пор, как я

стала взрослой, я не менялась в весе и

жила, так сказать, в одном и том же теле. Теперь это было все то же самое тело,

но неузнаваемо изменившееся: гибкое,