Шрифт:
Вячеславу Ионову –
моему доброму другу
1
– …Тангаж нейтральный!
– Давление в гидросистемах?
– Двести сорок атмосфер!
– Тормозное – сто пятьдесят!
– Курсовые приборы?
– Включены.
– Красный сигнал?
– Не горит!
Я нащупал прохладные бочонки секторов. Полный газ!
– Есть взлетная тяга, – сквозь грохот турбин пробился спокойный голос
– Пошел, – ответил я, убирая ноги с тормозов…
…Я открыл глаза. На обрезе приборной доски беззвучно моргала красная надпись:
«К взлету не готов, к взлету не готов, к взлету не го…»
К взлету не готов. Так уж устроен наш «сто пятьдесят четвертый»: стоить включить питание. как заводится предупредительная система, будто экипаж и впрямь может рвануть не взлет, не оттарабанив проверочную «молитву». Сама-то всего ничего – стекляшка в ноготь мизинца! – но напоминает, что все игра, швыряет меня с небес на землю. И не сладить мне с нею, не взлететь.
Не глядя, я потянулся к панели бортинженера, где вырубается электричество. Пальцы ткнулись во что-то мягкое. Я обернулся – за спиной стояла Лида Михайлова из отдела перевозок. Значит, опять входную дверь за собой не запер. Склероз начинается, не иначе.
– Ты что тут делаешь? Все добрые люди или работают, или спят!
– А ты все летаешь, Глеб… – она покачала головой, серьезно и укоризненно. – Лет-то тебе сколько?
– Тридцать два с недавних пор. Ну и что? Летал, летаю, буду летать!
– Ну-ну… – Лида вздохнула; теплая волна дыхания тронула мне волосы. – Летай, летай… Может, вместе полетаем?
Он подступила вплотную, и против воли я ощутил, как меня обволакивает чем-то знакомым, дурманящем женским… Опять начинается?!
– Не, Лид, – я отдернулся вперед, пока внутри не успела растаять крепко замороженная твердь. – Вместе никак. Искусство полетов на земле требует исключительного одиночества. К тому же мне на пятнадцатую стоянку надо.
Выдумав несуществующее дело, я закончил фразу равнодушным зевком. Лида молча повела плечами. Я вернул в нейтраль колонку штурвала, выключил рулевые бустера и электропитание, поднялся с кресла, привычно задев макушкой панель огнетушителей. Надпись угомонилась, и в пилотской завис ощутимо тонкий полумрак.
– И-дем, – подытожил я, шагнув мимо Лиды в проход.
Из распахнутой двери веяло сонной предутренней сыростью. Я слез на стремянку и, поскользнувшись, едва не загремел вниз.
– Осторожно! – я протянул Лиде руки. – Коэффициент сцепления!
Она спрыгнула с высокого порога и пискнула, ухватившись за меня. Узкая железная площадка не была рассчитана на стояние вдвоем, и на миг Лида припала ко мне всем телом, от коленок до груди.
– Давай-давай, спускайся! – поторопил я, чувствуя, что еще секунда – и начну безнадежно таять. – Не то в самом деле вместе полетим… с печки на полати.
– Может, к нам – кофейку глотнем? – она нехотя отпустила мое плечо. – Бразильского! А, Глебчик?
– Да нет, я им сегодня уже перепился.
Стуча каблуками, Лида боком сбежала вниз.
– Слушай, Глеб! – крикнула она уже с земли, запрокинув ко мне лицо. – Сказать забыла… У нас слухи ходят, будто из вашего цеха техников в загранку набирают! На Кубу, кажется!
– На Кубу? Где над ананасами закаты, словно кровь?
– Да я серьезно! Девчонки говорили…
– Стройная фигурка цвета шоколада, – перебил я, не желая вникать. – Помахала с берега р-р-рукой!!!
Лида отмахнулась, поняв, что со мною каши не сваришь, и поспешила к сателлиту – стеклянному грибу, соединенному с аэровокзалом подземным ходом для пассажиров.
Может зря? – запоздало усомнился я, глядя ей вслед. Она была, конечно, хороша и заманчива. Одни ножки чего стоили! И, может… Да нет, не зря. Все равно. Мы на курсе.
Я задвинул тяжелую дверь, решительно провернул в замке четырехгранный ключ, не спеша сошел на землю.
Воздух был свеж и сиренево дымчат. По холодному дюралю самолетной обшивки медленно сползала роса. Из черной лесополосы, окаймляющей зону порта, влажно дышала еще живая ночь. Но с другой стороны уже наступило утро: над четко вырезанным силуэтом аэровокзала небо было ярким и голубым.
В бытовке дрожала чернота. На топчанах и даже на верстаках темнели тела, сотрясая мрак усталым храпом. Делать было нечего. Я машинально влил в себя стакан холодной, как жидкий азот, газировки из стоящего в тамбуре автомата, потом мимо вяло бредущих пассажиров спустился в бетонные катакомбы сателлита. Кольцевой коридор встретил сплошной лужей: весна по обыкновению нагнала грунтовые воды. Перепрыгивая по зыбким доскам, я прохлюпал в учебный класс.
Там мерцал воспаленный желтый свет. У стола над измятой тетрадкой склонился Саша Котин, мой приятель из нашего цеха. Он учится в Институте авиационного приборостроения и каждые полгода впадает в сессионный транс; иногда приезжает в ночь даже в чужую смену, поскольку дома ночью «нет условий», а днем полно других дел. В углу кто-то беззвучно спал, завалившись ворохом самодельных плакатов о повреждении техники на земле. Я опустила на стул, он заскрипел недовольно – Котин встрепенулся. диковатым взором окинул класс.
– А, это ты, Глеб…
– С вечера вроде я был. А ты зубришь? Смотри. скоро в зубра превратишься!
– Куда денешься? «Тут моя могила» – ТММ, в белые тапки бы ее обуть…. Через три дня. То есть теперь уже через два.
Я молча кивнул. Потом блаженно вытянулся, хрустнув всеми суставами – и тотчас почувствовал, как сверху падает мягкая шуба сна. Я передернул плечом, скидывая ее на пол. Дурацкий у меня организм: если хоть на десять минут усну сейчас, на излете бессонной ночи, то потом голова нальется тяжестью и весь день буду хуже пьяного. Спать – нельзя; надо держаться, осталось совсем немного.