A and B, или Как приручить Мародеров
Шрифт:
— Это были нелегкие несколько недель, — сказала девушка, похожая на Эмили Паркер. — На самом деле они начались довольно давно. На третьем курсе в Запретном Лесу. Это был первый раз, когда я почувствовала злость. Сначала было дико страшно, потом пришла благодарность к Регулусу, а потом пришла злость. Ее было совсем чуть-чуть, но стоило вспомнить то, что со мной сделали, как она начинала множиться. Что-то помогало мне унять ее: сданный экзамен, чужая улыбка, новое освоенное заклинание, письмо моей матери… Беата.
Ремус порывисто вздохнул.
Сила, с которой Эмили произнесла имя подруги, словно бы разошлась от нее кругами во все стороны, сминая щиты
— Но злость все равно росла. Из года в год я чувствовала, как ее становится больше, как она жиреет во мне. Я понимала, что подпитываю ее сама постоянными мыслями об уже прошедшем, я понимала, что мне стоит остановиться, но не выходило. Я не хотела останавливаться. У меня была цель, и она стала для меня чем-то большим, нежели простой каприз. Это было то, за что я держалась. И у меня не было ничего, что могло бы отменить эту цель, стать моей новой опорой. У меня тогда не было тебя, Ремус. Поэтому я сделала с Малфоем то, что сделала. И моя злость эхом отразилась обратно, просто чуть позже. Отразилась в лице Мальсибера, а потом и в лицах всех остальных. И знаешь, почему?
Ремус покачал головой, прикрывая глаза.
— Это в самом деле очень просто, Ремус. Я уверена, ты понимаешь, о чем я говорю. Если бы я отступила тогда от своей мести, всего можно было бы избежать. Но я не отступила. И теперь у меня есть лишь один путь — завершить начатое. Сделать так, чтобы они больше не смогли снова отразить мою месть обратно. Но убийство — это не выход.
Ремус вскинулся, в его глазах блеснула надежда. Но голос Эмили, пропитанный ночной темнотой и зябкой свежестью озера, тут же погасил ее.
Убийство — это не выход.
Потому что есть способы и пострашнее, не так ли, Мэл?
Но он не произнес этого вслух. Не смог.
Эмили опустила голову, улыбаясь уголками тонких розовых губ, блуждая глазами по исхудавшим хрупким рукам и ощущая внутри сладость нового чувства. Сладость всесилия.
Она была все той же Эмили Паркер, с теми же способностями, с той же палочкой и в той же мантии. Все было прежним, кроме ее души.
Страшен не тот человек, кому в руки дали нож. Страшен тот, кто может взять его сам.
Эмили переступила эту грань и сама взяла в руки нож, и теперь ни Мальсибер, ни Малфой, ни Нотт, ни кто-либо еще больше не смогут спать спокойно. Потому что в мире появился человек, который уже уничтожил их в своем сознании, и это лишь вопрос времени, когда он сделает это наяву.
Ремус смотрел на Эмили искоса. Смотрел, как сверкают в полутьме озера ее глаза, как в них отражается водная гладь и отблески янтарно-алого костра. Он видел то, что когда-то заметил в глазах Мальсибера. Безумие. Теперь оно, медленно перебирая лапами и своим длинным скользким языком, добралось и до Эмили, вонзая свои крохотные зубки в новую душу.
Безумие оказалось заразным?
Нет.
Оно было в ней всегда. Таилось в глубине, размышляя и беспечно ожидая того, когда перед ним гостеприимно распахнут дверь. Беата всегда видела это чудовище и смогла с ним подружиться. Она удерживала Эмили в хрупких, распадающихся рамках, так искусно и играючи управляя тем зверем, что жил внутри нее.
Но теперь Беаты не стало.
А Ремус едва справлялся со своим собственным волком.
— Я буду рядом, — хрипло сказал он. — Я буду рядом, чтобы ты ни сделала. Если ты отвернешься от меня, я все равно буду за твоим плечом. Защищать тебя и направлять. Я виновен в том, что не уберег тебя от Мальсибера, что не уберег от него же Беату. Я не прошу прощения и не прошу разрешения. Просто положись на
Эмили медленно подняла правую руку, прося его умолкнуть. Она сидела, крепко сжав трясущиеся губы и широко распахнув глаза, пытаюсь удержать слезы, а те рвались изнутри, безмолвно текли по щекам, скатывались по подбородку и набухали тяжелыми горькими каплями.
— Я… — голос подвел Эмили, он рванулся вниз и вверх, будто она выталкивала слова из себя, как ядовитое зелье. — Я любила ее, Ремус. Она была мне как сестра. Я поклялась себе, что плачу по ней в последний раз там, на утесе Мэна, но я снова и снова нарушаю свое обещание. Я хочу ее вернуть, безумно, может быть, даже больше, чем Сириус. Скорее всего, больше, чем Сириус. Я не могу представить свою жизнь без нее ровно так же, как много лет назад не могла представить свою жизнь с ней. Я не знаю, что можно было бы сделать, чтобы не допустить произошедшего и вернуть ее — я бы все сделала! Но она лежала там. Мертвая! Я видела ее, я держала ее руку в своих, и она была мертва. Мертвее всех мертвых. Это был мой триггер, Ремус, и они его переключили.
Ремус сидел, замерев и боясь прикоснуться к Эмили. Она была похожа на струну гитары, натянутую до своего предела. Струну, которую все сильнее и сильнее оттягивали пальцем, а она все не лопалась, хотя, казалось бы, уже должна разорваться с разозленным взвизгом.
Эмили говорила отрывисто, вырывая слова из собственного нутра, словно заставляя себя говорить и одновременно забывая о том, как это делается.
Слышать ее было — страшно. Но потом стало еще страшнее.
Сначала ему показалось, что Эмили засмеялась. Отрывистым, исковерканным смехом. Он неуверенно улыбнулся и тут же скис. Изуродованный смех на поверку оказался стонами страдающего человека. Слезы закончились, и потому Ремус не сразу разглядел боль в этих судорожных звуках больше похожих на мужские рыдания, чем на горечь и боль миниатюрной девушки-подростка.
Они становились громче, разносясь над озером словно клич.
Ремус не знал, как это остановить и не сразу понял, что на другом берегу, где Лили и Нарцисса рассказывали историю A&B, воцарилась настороженная тишина. Ребята начали озираться, пытаясь понять, что за звуки они слышат. Кто-то поднял зажженную палочку, и луч света упал на тот берег, где сидели они двое, и на мгновение ослепил Ремуса. Ремус лишь успел закрыться рукой, как свет тут же погас. Ребята на противоположном берегу тактично замерли.
Было что-то жуткое в том, чтобы сидеть вот так вот вместе со всеми, молчать и слушать, как чужая оголенная боль раздирает знакомого тебе человека. У тебя нет слов утешения для него, как нет и слов надежды. Ты не можешь сделать вид, что не слышишь это и не можешь просто уйти. И остается лишь стоять на месте и молить про себе вселенную, чтобы это поскорее прекратилось.
Эмили перестала стонать, а Ремус понял, что так и не смог ее обнять. Побоялся, что сделает ей лишь хуже. Только когда она утихла совсем, он осторожно обнял ее руками и поднял над землей. Она молчала, пока он нес ее до Больничного крыла и так же молчала, когда мадам Помфри с горящими от сострадания глазами, давала ей зелье сна без сновидений. Ночью она спала, не ворочаясь и ничем не подавая вида, и дыхание ее было таким ровным, что Ремус и сам начал потихоньку успокаиваться и провалился в конце концов в мутную дремоту, в которой вспыхивало лицо Беаты, Сириус почему-то женился на Лили Эванс, а Джеймс прыгал вокруг них в виде оленя, и на рогах его звенели новогодние бубенцы…