… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Неукоснительно, с рабской верноподданностью исполнил.
А коль скоро Пушкин не смел ослушаться морального устава общества, то нам, простым обывателям, и сам бог Аполлон велел в случае нарушения супружеской верности подавать на развод…
Любимым ищешь оправданья.
А вдруг если Пушкин вовсе и не подчинялся диктату обычаев и нравов, но наоборот – с умыслом использовал их в личных целях?
Что если стареющий, истрёпанный поэтическими излишествами, он прицепился к залётному пацану Дантесу
Однако, развитие этой гипотезы требует трёх докторских: по геронтологии, психологии, филологии; а у меня есть дело поважней – письмо к дочери, поэтому вернёмся-ка обратно, с Варанды в Конотоп…)
На следующий день, на хате у тёти Нины, та повторила уже слышанное мною от Ольги, насчёт нашей новой совместной жизни.
Потом она ушла на работу во вторую смену.
Мы с Ольгой выпили по стакану самогона и целый час терзали друг друга в пустой гостиной и на кухне.
Когда мы оделись, Ольга спросила – что же дальше?
Я ответил, что вопрос решён и, увы, не мною.
Она заплакала и сказала, что она знает что ей теперь делать, и начала глотать какие-то таблетки.
Две я сумел отнять, но их было больше.
Я выскочил из хаты, добежал до улицы Будённого и мимо Парка к Базару, где у перекрёстка висел телефон-автомат. Он к счастью работал и я вызвал «скорую».
Наверное, их не каждый день вызывают по поводу таблеток, но машина «скорой помощи» обогнала меня на обратном пути.
В хате тёти Нины Ольга вяло, но самостоятельно сидела на табурете посреди кухни и нехотя отвечала на вопросы врача и медсестры в белых халатах.
В руках у неё была большая кружка, а на полу возле ног – таз, куда делала промывание желудка.
Кризис миновал и я ушёл не вдаваясь в подробности – вряд ли у неё найдётся вторая доза, да и на собственном опыте я знал, что в ходе данной процедуры происходит переоценка ценностей.
Через два дня мне сказали, что Ольгу видели на Вокзале, когда она садилась на московский поезд с каким-то чернявым парнем.
Скорее всего – тот самый, которому она изменяла со мной два дня назад.
В конце месяца я поехал в Нежин на выпускной вечер четвёртого курса, потому что обещал Надьке.
Вечер проходил в Зале торжеств на первом этаже столовой.
Надька была самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, как у невест на свадьбе, только розовое.
Под конец все пошли на берег Остра позади общаги и устроили костёр из общих тетрадей с конспектами лекций, которые писали четыре года.
Светила полная луна, костёр бесцельно горел языками националистически жёлто-синего пламени.
Бывшие студенты разобщённо стояли глядя в огонь – дальше уже каждый за себя – а вокруг по тёмной траве бродил кругами преподаватель по теоретической грамматике.
Он был карликом – всем по пояс, но про него говорили, что он очень умный.
Одна из выпускниц, самая некрасивая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать по распределению в село.
Сама она тоже была из села, так что знала от чего отказывается, делая такой выбор.
Для нашей прощальной брачной ночи с Надькой мы поднялись в её комнату, где даже были занавесочки на окнах.
Мы прощались, засыпали и просыпались, и снова прощались; и брассом, и кролем, и на спине, и вольным стилем.
Когда белесый свет утра начал вливаться поверх занавесок в комнату и она потянулась за первым в своей жизни минетом, я устало отстранился.
Пускай её будущему мужу хоть в чём-то достанется быть первым.
Всем нам – рогатикам – нужно по-братски делиться друг с другом.
Мужику делать нечего, так он работу себе находит.
Хата на Декабристов 13 с лихвой обеспечила моего отца заполнением досуга, а он, в свою очередь, и меня запрягал в реконструкцию инфраструктуры.
Обложить кирпичом стены погреба под кухней, поставить новый забор с калиткой, летний душ рядом с сараем, утеплённый туалет в огороде, проложить кирпичные дорожки, чтоб осенью грязь не месить. Дел на лето всегда найдётся.
Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке.
Он жил аж на Миру, на втором этаже одной из краснокирпичных пятиэтажек между кинотеатром «Мир» и Универмагом; в той, что рядом с кафе-мороженым «Снежинка».
Отец его по молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующих поколений блатняков.
Возвращаясь с зоны, они с умилением вспоминали, как Лялькин старый приходил на заседание их суда в пиджаке поверх одной майки, давал напутственные наставления, чтоб и там держали хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно покидал зал.
Его я не застал.
Зато его тёща, Лялькина бабка, всё ещё жила затворницей в спальне с видом на рубероид крыши «Снежинки» вместе с дряхлой, но злой болонкой Бэбой.
Лялька сменил своего пахана насчёт моральной поддержки подзалетевшим хлопцам.
На суды он не ходил, но знал когда кого отправляют в места отбывания срока и приходил на Вокзал попрощаться через решётку прицепного спецвагона, он же «столыпин».
Балкон гостиной Лялькиной квартиры выходил в широкий тихий двор между пятиэтажками, где изредка росли тенистые яблони и стояла заколоченная хата для подрастающих блатарей. В голубятне над хатой младший брат Ляльки, Раб, он же Рабентус, держал голубей, когда бывал на воле.