… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Остролуцкий открывает дверцу ящика и выгружает кусок сливочного масла на огромную сковороду.
А тут и лучок есть, отлично!
Он с такой непринуждённостью проверяет ящики, что мне как-то не сразу доходит, что это мы с ним грабим «торбы» однофакультетниц.
Так запросто и ловко, что и язык не повернётся назвать это воровством.
( … ну, ладно, Сашу оправдывает полуголодное детдомовское детство, а мне-то как после такого смотреть в глаза Робин Гуду?
Но,
Им даже и опохмеляться противно…)
Из Индии вернулся Жора Ильченко.
По окончании второго курса его послали туда работать при советском посольстве, а теперь вот вернулся, чтоб доучиться до диплома.
По англофаку заходили книги, которые он там накупил.
Я с Жорой не знаком, пару раз издали видел; лысеватый такой, в усиках; ну, позавидовал ему, конечно – целый год в Индии! – и попросил Игорька, когда дочитает взятую у Жоры книгу, чтобы и мне дал.
Рассказы В. С. Моэма в оригинале, напечатано в издательстве «Penguin».
Читать трудно – столько всяких слов заковыристых; пришлось попросить у Наташи Жабы большой англо-русский словарь.
Она из моей группы и Жаба это не кличка, а натуральная фамилия. Вот кто точно возьмёт в ЗАГСе фамилию мужа.
А у Моэма попался мне рассказ – совсем короткий, страницы на три – «Человек со шрамом», и именно его размер подкинул мне идею: что если взять, да и перевести?
Тем более, что есть где размещать – на третьем этаже Старого Корпуса, напротив двери в лингафонную лабораторию, рядом с расписанием англофака висит газета «Translator», где вклеены машинописные страницы студенческих переводов.
Рассказ хоть и короткий, но представляет самую суть всех этих латиноамериканских революционеров.
У них ведь оно там как – наберёт банду, присвоит себе звание полковника, или генерала и начинает освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станет диктатором.
Однако, в рассказе у этого освободителя-революционера, до того как он стал человеком со шрамом, боеприпасов не хватило.
На рассвете перед расстрелом он зарезал свою девушку, которая прибежала попрощаться.
Настолько сильно любили они друг друга.
И за это правящий диктатор его не расстрелял вместе с остальной бандой, а приказал депортировать в соседнюю латиноамериканскую страну.
И он там спивался и продавал лотерейные билеты.
Один раз у него лопнула бутылка пива и на лице остался шрам от стекла.
Такая вот незамысловатая история, но Моэм в своих рассказах умеет подать кинематографически краткие, но ощутимые детали.
Выпукло зараза пишет.
( … слова в английском языке короткие, кроме заимствованных, и одно предложение смотрится как горстка риса, а смыслов в нём на полмешка.
Ну, а в русском слова, из-за своих суффиксов с приставками, длинные как спагетти, или паутина, из которой и выплетается о чём, собственно, речь…)
Перевод я собирался в два вечера закончить, а ушло две недели.
Стенную газету «Translator» редактировал преподаватель теоретической грамматики, или ещё чего-то изучаемого на старших курсах, Александр Васильевич Жомнир.
Интересный тип.
( … нынче его назвали бы неформалом, а тогда это означало – непойманный диссидент…)
Внешне он больше смахивал на украинского националиста, чем на диссидента, но всё равно непойманного, иначе не пустили б в институте преподавать.
Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но они тут же падали обратно на широкий лоб и густые брови.
Он круглил чуть вскинутые плечи, как будто собирался принять на них мешок картошки, а в движениях чудилась годами отрабатываемая неуклюжесть.
Типа, хуторянский пасечник, или мельник, который пробился в профессор'a лингвохирургии.
В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но интеллектуально пристёгивал его висячим замком за спицы.
Поверхностно перелистав половину тонкой тетради с моим переводом Моэма, Жомнир на слишком старательном русском языке объяснил, что не работает с русскоязычными текстами и потому в «Traslator’e» все переводы на украинском, за исключением стихов.
Да, в моём школьном аттестате за украинскую мову и литературу стоит «н/а» – «не аттестован», но после переезда в Конотоп я с первого же месяца читал библиотечные книги на украинском языке.
Через две недели я принёс Жомниру украинский вариант всё того же «Человека со шрамом».
Он оживился, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов.
Обидно было, но я видел, что он прав.
Плюнуть на всю эту шрамотень я не мог не потому, что гордость заела, а просто вошёл во вкус борьбы с неподатливостью славянских слов для полного выражения того, что я смог уразуметь в бисере языка Моэма.
Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп.
Дошедшие до меня год спустя слухи о том, будто, приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный пластмассовый «дипломат» в прихожей, а сам сразу отправлялся по блядям и не обращал внимание на то, что моя жена гуляет регулярно и напропалую, были сильно преувеличены.
Наши с Ольгой отношения оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения.
Кроме того раза, когда я устроил хронометраж.
Мой сожитель по комнате Марк Новоселицкий вдруг ни с того, ни с сего меня спросил какова продолжительность моих половых актов с женой и я, навскидку, ответил: минут десять-пятнадцать.