А в городе звёзд не видно…
Шрифт:
Просто всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Белое оборачивается чёрным, добро — злом.
Дружба ломается мазками девственной крови на бёдрах и бордовыми засосами, просвечивающими даже сквозь рубашку. Доверие ломается хлопком двери и молча брошенными на смятую кровать таблетками.
Всё ломается, крошится, осыпается прямо у неё в руках. День за днём мир вокруг стремительно рушится, не оставляет ей ни единой надёжной опоры. И она не пытается что-то склеить, не мечется в панике, даже не плачет, — ни разу с того
Он говорит, что она разыгрывает драму, но нет — это комедия. Потому что их поступки не пропитаны пафосом, они лишь нелепы и смешны. И вскользь глядя на его бледные веснушки, щедро рассыпанные по лицу, ей до сих пор хочется улыбаться.
— Не пущу! — говорит сама себе, но никакой уверенности в голосе нет. Плохо. Тяжело. Так сложно.
Она ложится головой на стол, носом утыкается в сгиб локтя, вдыхает запах кондиционера, идущий от кофты. Даже сквозь убойную дозу ароматизатора пробивается лёгкий табачный шлейф, от которого в груди болезненно ноет. Больше двух недель прошло с последней выкуренной в этой комнате сигареты. Выкуренной им.
Она бросила в тот же день. Хочется затянуться, но держать в руках сигарету невыносимо, будто пергамент прожигает кожу концентрированной кислотой.
Наверное, это называют моральной травмой?
У неё их теперь много. Не хочет подходить к подоконнику, не может сконцентрироваться за своим столом, выпросила в подарок на Новый год новое постельное бельё, чтобы вышвырнуть всё старое, включая голубое одеяло советских времён и покрывало, с которого не нашла сил отмыть белёсые пятна спермы. Ей стал ненавистен каждый сантиметр собственной комнаты, всегда воспринимавшейся как надёжное убежище, уютная норка, где можно спрятаться от всех проблем.
Теперь эти стены для неё — тюрьма, а память — жестокий конвоир, аморальные соседи по камере и палач, наведывающийся по вечерам.
А ночью она всегда отчётливо чувствует запах сигарет и секса, приходящий к ней призраком сквозь дрему. И тогда ей хочется. Низ живота наливается тяжестью жидкого свинца, грудь ноет, требуя прикосновений, во рту пересыхает от участившегося дыхания.
Пальцами легко доводит себя до оргазма и сразу засыпает, проваливается в беспокойные сны, полные расплывчатых образов и чувства тревоги. Но это совсем не то, и утро всегда встречает её противным послевкусием. Словно кто-то щедро насыпал сахарозаменитель в любимый десерт.
— Не пущу, — отчаянно шепчет в потрескавшуюся от времени поверхность стола, когда в окно что-то легонько ударяет.
Раз. Второй. Третий.
Как в прошлые времена, когда она стремглав бросалась распахивать окно настежь в любую погоду. Такого больше не будет — она себе обещала.
Но кто вообще выполняет данные когда-то обещания?
Встаёт и аккуратно приближается к окну, немного отодвигает в сторону занавеску,
Она часто замечала, как вечерами кто-то подолгу стоит около дома и курит. Долго, иногда по часу, наверняка за раз приканчивая целую пачку. И внутри что-то ёкало на мгновение от шальной мысли: «Это он!»
Но он бы не стал молча страдать под окнами, в этом у неё не возникало никаких сомнений.
В стекло прилетает ещё одна тонкая веточка, варварски отломанная у кустарника во дворе. Теперь это точно он: идёт напролом и берёт измором, получает что хочет любой ценой, не думает ни о ком и не считается с чужими чувствами.
В комнате выключен свет, горит только настольная лампа. И под тёплым жёлтым светом тоненькие занавески наверняка просвечивают, позволяя ему увидеть её нерешительно притаившуюся тень.
Она глубоко выдыхает, как перед прыжком в воду, а потом раздвигает шторы, недолго борется с примёрзшей от холода железной щеколдой и наконец распахивает деревянные рамы настежь.
Сама отходит на середину комнаты и ждёт. Ненавидит себя, презирает, заранее немного жалеет, но всё равно ждёт и не пытается от этого откреститься.
Он ловко перемахивает через подоконник, сам закрывает окно, повернувшись к ней спиной. Снег быстро тает, впитываясь в тёмную ткань куртки влажными пятнышками и утекая с ботинок грязной лужицей прямо на потёртый паркет.
Шторы задвигаются с непривычно резким и острым звуком проехавшихся по карнизу колец. Рюкзак опускается на пол, куртка оказывается сброшена прямо рядом с ботинками, в ту самую покоробившую её лужицу.
Она хочет спросить, зачем он пришёл. Хочет кричать, ударить его по лицу, приказать немедленно убираться отсюда и оставить её в покое. Хочет сказать, что не желает его больше видеть.
А желает сильно-сильно, и когда он наконец поворачивается к ней, все слова вмиг теряются. Она задыхается от счастья, тёплой волной поднимающегося от живота к горлу, и смотрит на него растерянно, жадно, ведь сама не верит в реальность происходящего.
Он такой же, как всегда. Высокий, худой, суровый взгляд с лёгким прищуром и абсолютно нечитаемое выражение лица, под которым легко можно спрятать любые эмоции. Или их полное отсутсвие. Непривычно только видеть его в обычной футболке и джинсах, зато без рубашки и брюк он выглядит чуть более приземлённым, почти что простым парнем.
Её взгляд неотрывно следует за ним. Улавливает каждое движение. Сочится восторгом и обожанием, которых давно уже не должно быть. Их вытесняла ненависть и злость, но что-то снова пошло не так. С этого спектакля, с этого сообщения, с открытого ему окна всё снова рухнуло.
А она осталась стоять среди обломков своей жизни и надеяться на него, как на мессию.
— Ляг на кровать, — спокойно произносит он, подходит к столу и начинает ощупывать тянущийся от лампы проводок в поисках выключателя.