А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Для пьянчук, ежели, — не скрыла своих хитрых дел Розумиха. — Но как можно для поважных панов?..
— Вот-вот. Присаживайтесь и вы. Давайте, давайте, — видя, что она услужающе стоит, повелительно пригласил. — Думаю, всплакнете? Алексей Григорьевич приказал доставить к нему Кирилку. Тоже в люди выводить будет.
— Людцы?.. Як жа так?
— Да вот так, Наталья Демьяновна, — распоясался гость, кафтан по-домашнему скинул. — Дайте и второй кубок. Для себя-то.
Сама не своя, потянулась она к поставцу, где у нее хранилась лучшая посуда. Вкуса самолучшего венгерского
— Деньги от Алексея Григорьевича. Он, наверно, и сам в записке говорит, а мне на словах наказал: пусть мати дом новый строит, в Козельце. Не подобает дворянской матери в старой хате ютиться.
— Да яка ж она стара?.. — обиделась было Розумиха.
— Мое дело — сказать-передать. Поторопи с ужином. Да зови Кирилку. По девкам бегает?
— Яки девки, ваша панская милость? Живелу пасе. Пригонит, зараз и до тебя прийде. Тильки як жа его с ридной хаты отпускать?..
— Вот так же! — прорвался у гостя полковничий голос. — Много говоришь, Наталья Демьяновна.
Она ничего и не говорила. Опять со всех ног кинулась на кухонную половину. И уж загремело, понеслось оттуда:
— Агафенка, снедать давай! Анка, добре ли судачка обжарили? Верка, геть до хаты Кирилку!..
Мертвый прибежал бы с такого переполоху, но хлопец-то был живой. Он предстал как есть — босой, в соломенном капелюше и с кнутищем, который волочился за ним следом. Пониже старшего брата был, но в плечах широк и крепок.
— Хор-рош! — благодушно осмотрел его гость, он же Степан Федорович, конечно. — Хочешь в Петербург?
— Коров там пасти?.. — переступил с ноги на ногу Кирилка, доверительно и серьезно посматривая на важного гостя.
— Коров? В Петербурге?.. — таким хохотом разразился гостюшка, что влетела к нему в горницу Розумиха, дочки из дверей смазливыми мордашками высунулись.
Степан Федорович с удовольствием уже отдавал приказания:
— Помыть. Постричь. Одеть во все лучшее. Кнут выбросить… и до утра меня не беспокоить! И горилки мы, кажется, отпробовали?.. Прямо в животе горит, бес ее возьми!
Но бес не взял Степана Федоровича, бывшего царского полковника и бывшего реестрового казака, ни его отдохнувших, хорошо накормленных коней. Какие бесы при двух пистолях, сподручно засунутых за пояс! Разве что бесенок — все тот же Кирилка. Поутру ему пореветь надо было, а как же.
Мать в голос, сестры подголосками. Соседи прибежали провожать, опять же с плачем. Вот дела, и другого сына к москалям увозят!
V
Что-то шумлива и весела была в последнее время цесаревна Елизавета…
Ее напускная веселость могла обмануть доверчивого хохла, гоф-интенданта, но сама-то?.. Кошки на душе когтями скребли. По смерти Анны Иоанновны ее бессменный фаворит Бирон был возведен регентом при годовалом императоре. Значит, шестнадцать, ну пускай пятнадцать, лет золотой власти? До совершеннолетия малютки-то.
Но самовластный курляндец и этим не обольщался. Хотелось пожизненного царствования:
Вышел Указ о ежегодном содержании цесаревны Елизаветы — в 50 000 рублей. От имени колыбельного императора — но ведь кто стоял у колыбели? Не мать же, не отец, трусливый Антон-Ульрих; он со слезами на глазах, униженно присягал Бирону. Говорилось при этом вслух: «Он отец императора, но вместе с тем и его подданный». А подданных вольны и миловать, и казнить. Принцесса Анна, мать императора, повисла на шее у Бирона, умоляя не оставлять ее своей милостью. Не оставлял пока Бирон, терпел. Недовольство-то всеобщее — он ведь ясно видел.
Еще во время присяги лежавшему в колыбели Иоанну Антоновичу, — а присягали на Царицыном лугу, недалеко от дома цесаревны Елизаветы, — тогда еще в военных шеренгах слышались отчетливые голоса:
— Не обидно ль ей?
— Вот император Петр Первый — что нам завещал?..
— Великого отца дочь от всех дел отставлена — как терпеть далее?!
— Потребно ей присягать!
Правда, присягнули все-таки регенту…
Но лейб-гвардейцы, идучи от присяги, заносчиво посматривали на дом цесаревны. А голоса-то, голоса!.. Без Тайной канцелярии все доходило до ушей Бирона.
И что удивительно, вопреки всеобщему страху, шептуны и открытые крикуны отделались и от четвертования, и от плахи — просто отослали служить кого в Оренбург, кого и еще ближе. Новый слух пошел: «Цесаревна заступилась…»
Замечено было: Бирон удостаивал цесаревну Елизавету частыми свиданьями. Иногда по целым часам…
Не мог же он не знать: ее гоф-интендант и главный управитель с нелицеприятными людьми точит на камне армейские сабли; тут же крутится какой-то отставной полковник, и даже безногий солдат петровских еще времен. Мушкеты и багинеты замечены были. Все вроде бы на законных основаниях: старый полковник был возведен в коменданты. Как без охраны цесаревне?
Разве что презрительный смех спасал: тоже воители! Герцога в поездках целый эскадрон сопровождал.
Не доверяя гвардии, в Петербург призвали шесть армейских батальонов и две сотни драгун. По ночному времени толпы народа на улицах топтали копытами тяжелых драгунских лошадей. С издевательскими, кучерскими криками:
— Пади! Пади!
Ладно, когда Бирон в карете скакал, а разные его подхалюзники?..
Визг точильных камней не только же из-под рук ревнивого гоф-интенданта слышался. Где-то собиралась гроза. Но где? Никто не знал.