А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Тем часом кадет Александр Сумароков в гвардейские офицеры вышел. Хоть и знатен родом, а тоже оды достохвальные писать пришлось — как без того! Тихо служил, неприметно. Любезные вирши в глубь души загонял. Кому они нужны? Опасная вещь — вирши. Офицеру артикул держать полагается — не перо же гусиное. То дело канцеляристов-охлебников. Его же родовые поместья кормили да служба царская, хоть и с женской капризью. Но о том — и про себя не думай, не только что не говори!
Хуже, когда говорили. Больше всех из «Ученой дружины» досталось князю Кантемиру. Знатен родом сын молдавских господарей, да незнатен языком.
«Глубокие реки потекут от моря назад к своему истоку, солнце побежит назад, поворотив своих коней, земля понесет звезды, небо будет разрезано плугом, волна загорится, а огонь даст воду…»
Как можно было жить в России с такими мыслями, как?!
В почетную ссылку, с глаз долой, отправлен Антиох Кантемир, посланником в Англию. После шести лет, слышала Елизавета, переведен в Париж. Если и доходили до нее вести, так под учтивым дипломатическим флером. Всего на год и старше ее Антиох-пересмешник, а, говорят, старик стариком. А она-то?..
Подумать страшно, что скажет зеркало! Нет, не то, что в оправе отцовской работы, — любил царь-батюшка на станке безделухи резать. Заграничное зеркало — душа любимого Черкесика. Его, Алешенькина привязанность. Разве она-то — не зеркальце его ненаглядное? Потому и не грустилось ей, как рано состарившемуся Антиоху. В подражание ему, еще петербургскому, молодому, на сочинительство веселых песенок тянуло. Женское естество прямо вопрошало:
Для чего не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть?..Самой ли написалось, списалось ли с кого — какая разница. Ей принадлежал этот грешный мир. Бегая из горницы в горницу, она распевала на все четыре стены. Хозяйские дела маленько поправились — подновились и расширялись стены на дальнем Царицыном лугу. Да хоть и в Гостилицах — стараньями Алешеньки там тоже знатная стройка идет. При скудости кошеля, при недружелюбии большого двора, да что там — при явной вражде. Отвергнутая, злорадно забытая. Ждущая монастыря ли, расправы ли еще худшей?..
А душа-то поет! Вроде и нет ничего грязного. Дивятся люди, плетущие вкруг умирающей императрицы истинно рыбацкие сети. Как ни велика рыбища, а воли не больше, чем у арестантки-цесаревны. У нее — своя воля, любовью называется. Возьмите ее! Герцог Курляндский уж на что хват, а против цесаревны опускает сплошь окольцованные руки:
— Не изволите сказать, что так веселы, ваше высочество?
— Не изволю… потому что и сама не знаю, ваше величество.
Величество — это уже царское обращение. Но Бирон принимает как бы по праву. Дни Анны Иоанновны сочтены, она уже и при поддержке его властной руки на люди показаться не может. Ноги отказывают… а может, и душа?..
Амурные намеки охраняющего падающий трон Бирона… или любезность привычная?
— Что трон без красы земной!
Тут можно бы и возразить, на его-то житейском примере, но одного неосторожного слова достаточно, чтоб напоследок тяжкого царствования под топор попасть. Раз уж самого канцлера, умницу и российскую надежу, Артемия Петровича Волынского, как непотребного разбойника, четвертовали… Какова после этого власть изгнанницы-цесаревны?
Грубостью на зазывные речи всесильного прельстителя отвечать нельзя. Только женская уклончивость, с расчетом на божеское время:
— Ах, ваше величество! Не смущайте тихую золушку. Видите, по первому зову я приезжаю во дворец, а как можно без зова? Нельзя напрасно тревожить государыню.
— Нельзя… пока нельзя, премудрая цесаревна. Но извольте далеко не уезжать. Не похитил бы вас какой разбойник?
Возвратясь в свой дом после таких речей — прямо в придворном платье на постель кинешься. Хоть и платьев-то — раз-два, и обчелся. В долги влезать приходится, даже странно, что еще дают. Истинно, царская жизнь!
Но долго печалиться — не в ее натуре. Стоит скинуть придворное платье, как на радостный зов:
— Душка-Дусенька!
А та уж знает — с чего уж это.
— Да дожидается, государыня-цесаревна. Весь измаялся, пока вы во дворец ездили.
— Так чего стоишь… дура! Зови.
А уж явился с извинительным, но не робким поклоном:
— Чего прикажете, господыня?
Она внимательно на него посмотрела:
— Сколько времен мы знаемся?
— Не считал, господыня.
— А ты посчитай, Алешенька, ты посчитай!
— В голове помутилось… Лизанька…
Она чувствует, с каким трудом ему дается последнее слово. Сколько раз просила, даже повелевала — с глазу на глаз попросту звать, а все напрасно. Не выговаривается у него совсем нетрудное словцо. А раз уж выговорилось, поощрить надо.
Руки ее привычно перебирали смоляные волосья. От головы к усам, от усов к бороде. Истинно, Черкес! На улице показаться нельзя: слишком приметен. Но не сидеть же сиднем в четырех стенах. Настюшка Михайловна, подружка разбитная, и то советует: «Да обрей ты своего Черкеса! Смотри, примечают разные подхалюзники…» И ведь не откажешь ей в прозорливости: следят-выслеживают… Потому и держит его чуть ли не взаперти. Но — что станется с мужика, прокопченного от дурных печей?
— Вася! — без всякой вроде бы мысли возникает очередной зов. — Жив ли ты, Вася?
Не было у нее, как при большом дворе, ни звонких серебряных колокольцев, ни расторопных камердинеров — все собственный голос решал.
Довольно изрядный, особливо во гневе. Услышал Вася Чулков, истопник незаменимый, прямо с медной кочергой прибежал.
— Чего изволите, государыня-цесаревна?
— Изволю, Вася, лоб твой… кочережкой вот покрестить!.. — Она кочергу вырвала, руку измазала, о платье было вытерла, и там сажа — ну, жди грозы! Но ведь непредсказуемо женское сердце. Вася из тех же верных людей, что и Алешенька. Кажется, пораньше его объявился… уж и не упомнит, забылось. Под минутным воспоминанием — вместо грозы смех:
— Ой, Васенька-трубочист! Когда печи дымить перестанут?
— Когда печника изволите нанять, государыня-цесаревна.
— Так найми, приведи… Как его?.. Онисим!
— Онисим. Да не идет без денег, стервец! Избаловали большие бояре. Я, ежели, кого поскромнее поищу.
— Поищи, Васенька, поищи. Что я еще хотела сказать?..
Забылось, возьми ты его, словцо?
И вместо светлой улыбки, как минуту назад, новый крик:
— Так ступай! Чего торчишь?
Оставив кочергу в царской ручке, он поклонился и вышел.