А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Вышколенный денщик — вроде никуда и не отлучался, а уж с дорожной корзиной тут как тут.
Выпили, как водится, петербургского, выпили и московского.
Офицер уже не был хлюпким кадетиком: тоже крепкий мужик, ничего не скажешь. Хорошо посидели, хорошо и поспали — на сдвинутых вместе лавках. Снизу медвежья шуба, а сверху суконный офицерский плащ.
Утром друзьями распрощались — один в Москву, а другой, починив за ночь ось, в подмосковное Перово.
Тесен мир, как говорят.
Алексей еще несколько раз встречал Сумарокова. Тот с некоторой опаской удивлялся: надо же, теперь не певчий? Даже гоф-интендант? И хотя он, высокородный офицер, с пренебрежением относился к разным гражданским выскочкам, не мог отказать в уважении Алексею Разумовскому — такова была теперь фамилия бывшего Розума.
После нескольких встреч Сумароков напросился:
— Как знать, Алексей Григорьевич… На ловца ведь и зверь бежит. Не откажите в просьбе. Вы не знаете, а я пиит. Когда-то вместе у преподобного Феофана Прокоповича встречались…
— Да! — от доброго воспоминания встрепенулся Алексей. — Многим и я обязан своему знатному земляку… Но в чем же просьба?
— Презент государыне цесаревне передать. — Он протянул конверт. — Не запечатан. Без секрета. Вирши!
— Мало я смыслю в виршах. Сами-то чего ж?
— Как-то разошлись наши пути, Алексей Григорьевич. Давно не встречались. Неловко о себе напоминать…
— И-и… зря! Цесаревна — доброй души человек.
— Вот-вот! Добрая… Не откажете в просьбе?
— Вам — не могу отказать, Александр Петрович.
Сумароков не догадывался об истинных отношениях бывшего певчего. Мало ли услужающих у цесаревны. Хоть и в опале, да не простая ж смертная.
Конечно, подмывал бес Алексея — прочитать содержимое конверта; в последний год он изрядно к грамоте приобщился, Елизавета даже учителя наняла. Не велика премудрость — чужие письма читать! Но… дрогнула рука на конверте… У них в Лемешках так не водилось — сквозь чужие пальцы подглядывать.
Так и не заглянув в открытый конверт, принес его Елизавете. Она мельком спросила:
— Ты сам-то читал?
— Нет, господыня?
— Зря я, что ли, учителя для тебя держу?
— Грех — лезть в чужие тайны.
— Тайна? Гм!..
Елизавета села в кресло, стоящее перед туалетным столиком. Две женщины. Два отражения радостной смуты. Потом и голос — голосок восторженно взмывающий:
Пляскою своей любезна, Разжигай мое ты сердце, Пением своим приятным Умножай свою горячность. Моему, мой свет, ты взору, Что ни делаешь, прелестна. Все любовь мою питает И мое веселье множит. Обольщай мои ты очи, Пой, пляши, играй со мною. Бей в ладони и, вертяся, Ты руками подпирайся. Руки я твои прекрасны Целовал неоднократно. Мной бесчисленно целован Всякий рук твоих и палец.Она сама целовать готова была явно надушенный лист бумаги!
— Это про меня. Кто ж такой лукавый… Уж не ты ли, Алешенька?
— Куда мне! — взгрустнул от такого предположения Алексей. — Один бывший кадетик. Я в бытность еще певчим у отца Иллариона с ним подрался и оторвал рукав…
— Как это — оторвал?
— Да вот так, господыня, напрочь. В извинение предлагал ведь пришить, да заартачился кадетик. Сумароковы в заплатах не ходи-или!.. Древний род Сумаро-оковых!..
— Погоди, Алешенька. Я знавала этого кадетика, хотя тогда он слишком молод был, чтоб пальчики мои целовать… Да, да. Каков сейчас-то?
— Сумарок-то?.. Офицер.
— А служит где?
— Не спрашивал, господыня.
— Да?.. Откуда ж — бесчисленно целован всякий рук моих пальчик?.. И на балах-то не бываю!
— Вот-вот, и я о том же думаю…
Тревога в его сбивчивом шепоте была. Какая-то неурочная ревность…
— Я лучше уйду, коли позволите!
— Не позволяю! Не пойдешь!
Она как ошалелая сорвалась с кресла — и в пляс, в припляс пошла! Алексей во все глаза вытаращился. Бывало и такое, но не с бухты же барахты?
Елизавета плясала с истинной лихостью. Он уже за время своего управительства успел насмотреться — именно так и плясали дворовые бабы в ее именьицах, которые он посещал. Тоже засматривался на их пляски, но кровь-то оставалась холодной. Чего ж сейчас в жар бросает?
У ней откуда и плат в руках взялся! И легкое домашнее платье шелковым колоколом поднялось, открывая крепкие, ладные щиколотки. Ах, грех его возьми!..
Туфельки у Елизаветы были домашние, но твердые, прищелкивали. «Топ-топо-топ!..» — вспомнились ему самоободряющие вскрики дворовых баб. Как он ни строжился, а ведь не запретишь потешить вдруг нагрянувшего главного управителя, который успевал уже к тому времени выгнать очередного казнокрада, может, и муженька одной из этих баб. Но видит Бог — ни разу не соблазнился! Как ни обхаживали его… Баня в Гостилицах навеки уроком стала. Что же сейчас-то с ним творится?
Не утерпел! Сам того не понимая, что подыгрывает, схватил правой рукой правую же — вкруг себя повел, поза спиной, по-за спиной, да вывернул, за плечи ее обхватил, все ниже, ниже, до рук опущенных, пальчики, все десять, без зубов, одними ярыми губами, изжевал, изъелозил…
Она вдруг опомнилась:
— Ты ли это, Алешенька?
Наплясавшись, в бессилии рухнула на колени Алексею.
— Дуралей ты все-таки, Алешенька. Почему не порвал, как тогда рукав, эти вирши?
— Зачем же?..
— Из ревности хотя бы! Вот неотесанный…
— Верно, плохо меня тесали. Топором разве что…
Она знала эту историю. Очнулась. Начала перебирать остриженные под парик волосы. Рука дрогнула на старом шраме:
— Бедненький ты мой…
— Нет, господынюшка, богатый. Не по заслугам даже…
Внимательно на него посмотрела. Задумалась. Загрустила:
— Давно это было… Преподобный Феофан умер. Антиох Кантемир то в Англии, то во Франции, сказывают, болеет очень… Один вот этот кадетик остался. Хорош ли собой? — Она круто поменяла настроение, вскочила и снова крутанулась, распустив платье колоколом.