А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Как хорошо, Алешенька, что ты не уехал!
— Чего хорошего, господыня-цесаревна?
Она не замечала его угрюмости. И без того золотистая, сейчас утренним светом навстречу ему светилась.
— Указ, Алешенька! Герцог привез указ! Я трижды государыню просила, чтоб было дворянское звание у моего главного управителя и гоф-интенданта. Без того, мол, нельзя. Все-таки разбросанные поодаль батюшкины имения, разъезды, спросы-расспросы на дорогах. Как бы царскую милость неосторожным подозрением не омрачить… Вот! — протянула она царственно прошуршавший лист.
Хорошо читать Алексей не
— Не велика ли цена, цесаревна?
— Дурак… дурачина! Поезжай, пока я сама не огневалась… Постой! — не успел он повернуться, как остановила, убежала во внутренние покои.
Недолго там пропадала, вынесла на вытянутых руках шпагу о всех подобающих ремнях.
Ясный, как и улыбка, голосок:
— Опояшься, Алешенька.
Он непривычно, неловко застегивал пояс, лучезарно смотрела на него, пока нахмурясь, не вспомнила:
— Умирает государыня… Успели! Наверно, это последний ее указ…
— С тем и приезжал герцог?
Никогда ее такой Алексей не видел, даже тогда, в незадачливой бане…
Малый, ухоженный, цветущий ротик вдруг потемнел от злости и сжался в тугой, смертный бутон. Белое, округлое лицо пошло пятнами, рука потянулась к эфесу, кое-как просунутому к ножнам. Он уловил это движение, встал на колено… чтоб ей удобнее было с крыльца рвануть на себя наказующую смерть…
— Простите, ваше высочество… Не обучен я этикету.
— Да? Однако ж встал на правое колено! — как всегда, внезапно и смягчилась она, опять засияла невинным ликом.
— Так ведь приходилось сопровождать вас во дворец, насмотрелся… — не выдал он истинного, отчаянного побуждения.
— Насмотрелся? С козел-то? — еще яснее вспыхнуло белое, прекрасное лицо. — Теперь вправе из окна кареты наблюдать. Авось пригодится. Грядут большие перемены… Ступай с Богом, не серди свою господыню.
Он оглянулся во все стороны — и уже не к руке, к губам, сразу раскрывшимся, припал.
— Нет мне иной жизни, господынюшка моя…
— И мне нет, мой Черкесик… Ступай, — снова готова была осердиться. — Будут новости, дай знать. Не томи!
С этим напутствием и уехал в Гостилицы.
II
Новый облик — новые заботы. Не одни же Гостилицы были у цесаревны. Все подпало под руку главного управителя, для пущей важности названного гоф-интендантом. Еще от батюшки оставались поместья — под Петербургом, под Москвой, и даже в Малороссии. Внимания на дочерей, и на Анну, и на Елизавету, государь-батюшка мало обращал, а деревеньки дарил. То день ангела, то день очередной победы, а то и стыд заедал: эва, все-таки царские дочки! Когда Елизавете исполнилось тринадцать, надумал ей публично «крылышки подрезать». Мода тогда такая завелась: к платьям несовершеннолетних девочек на лопатках крылышки пришивать. Вот она и трясла пыль этими ангельскими крылами до поры до времени. Петр со всей своей решительностью вздумал уже в тринадцать годиков дочку во взрослую жизнь возвести, для чего и приказано было созвать наивеселейшую ассамблею. Когда гости собрались и изрядно ужа выпили, Петр потребовал ножницы, которые сам же и смастерил по немецкому образцу. Их немедленно подали на торжественном
Отправляя в Москву, Елизавета без всякой улыбки наказала:
— Мой гоф-интендант! Сам знаешь, не только Гостилицы: все мои именьица под твою крепкую руку передаю. Смотри не осрамись, Алексей Григорьевич.
— Не посрамлю тебя, свет Елизавета Петровна, — заверил он, истово перекрестясь.
Доверие-то — доверие страшное…
С тем и ездил от именьица к именьицу, подчиненных-управляющих менял. Пьяницы да казнокрады, осатанели под женской рукой. Ну, он им покажет, руку-то!..
И показывал, чего стесняться.
Поехал, минуя Москву, сразу в некое Перово — наказывала Елизавета обязательно посетить. Ехал, да ось сломалась. Вынужден был заночевать в трактире: грязь, тараканы, щи в вонючей глиняной миске. Отшвырнул ее к порогу:
— Мне? Мне это пойло?!
А из дверей явление некоего пресветлого офицера, с еще большим криком:
— Хлев! На царском тракте?!
Выдернутая из ножен шпага описала крутую дугу и рубанула по какой-то свисавшей занавеске, а там — лежбище детское, на полатях. Визги, слезы, вскрики:
— Муту-уля!..
— Тя-ятя!..
Офицер остатки рядна отмахнул шпагой и шагнул в горницу, — если можно назвать горницей некое подобие чистой половины. Здесь он и уперся взглядом в развалившегося на лавке, на медвежьей шубе, единственного постояльца. Глаза застило гневом, ничего не видел, один требовательный рык:
— Кто т-таков?
Алексей сразу признал его, хотя прошло уже с тех пор лет восемь. Ничего не скажешь, возмужал, заматерел даже. Зеленый гвардейский мундир лишь с одного плеча прикрыт черным, походным, плащом.
Уже порядочно выпил Алексей, и тоже при шпаге, не хухры-мухры. Но что шпажонка какая-то? Когда от своего ответного гнева поднялся с лавки, с медвежьей взъерошенной шкуры, совсем нешуточно дернул за правый рукав:
— Опять иль оторвать?
Офицер явно не понимал такого обращения, да и денщик ему в спину подпирал: как же, оскорбление! Он намерился было пырнуть шпагой своего явно невоенного обидчика, но Алексей ее несокрушимой рукой за острие перехватил малость только и окровянило.
— Ай-яй-яй, шляхетский кадет! На меня ж с оглоблей надо.
Офицер, в самом деле бывший когда-то кадетом шляхетского корпуса, дико вперился в супротивника:
— Пе-евчий?!
— Бывший, шановный пане. Сейчас гоф-интендант ее высочества. Чару выпить со мной не изволите? У меня не здешнее пойло — из дворцового погреба.
Офицер опустился на противоположную лавку, куда денщик успел набросить его походный плащ.
— Вот так встре-еча!.. У меня тоже неплохое, из подмосковной деревеньки.