А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
«А ну как ей вздумается?..»
— Карпуша? — взметывая снег, вылез он на чистое место. — Надо вернуть плотника и печника. Дорогу — пожалуй, и сами лошадью промнем. Кто поедет вдогон?
— Я, Алексей Григорьевич. Тебе не найти; теперь они пьянствуют. Зря ты им денег дал.
— Не твое дело, Карпуша!
Так голос прорвало, что Карпуша опрометью бросился в сарай — запрягаться. Алексей устыдился, пошел помогать.
— Оденься, — напомнил. — Возьми мою шубу.
— А как же, в шубе теплее, — принял Карпуша это негласное извинение.
Ему удалось остановить работных людей еще до того, как они в кабак на большой дороге забрались. По лыжному следу и нашел. Прямо с крыльца в сани покидал.
Сердитые возвернулись работнички. У Алексея уже мало оставалось припасов, но поднес для начала. Еще и пообещал:
— Как кончите, самолично к кабаку отвезу.
Льстило, что за спиной переговаривались:
— А барин-то ничего!
— Для пущей ласковости потребно ему девку на ночь привести.
— Э-э, такого добра-то!..
Прямо спину стыдом опалило. Чтоб поостыть, он гонял да гонял лошадь от двора до бани и обратно. С разворотом вкруг. Так что и сама баня на четыре бревна из снега вылезла. Дальше уж лопаты в ход пошли: он да Карпуша, да две жинки, освободившись в доме, к ним пристали. Мужики-то в бане толклись; предбанник, кроме того, пришлось чинить.
Алексей от такой работы разделся до нижнего кафтанчика. Глядь, и жинки шубейки поскинули. Невелик был мороз, пред оттепелью, а народ здесь привычный. Да и не было уже после лошади сугробов, не пришлось юбицами мести. Разве что Карпуша — разыгрался. У той, что помоложе, — чего там, девчурки еще, — как-то изловчился юбицу задрать — и снегу целую лопату туда… А куда? По зимнему времени одна, другая юбка, а больше ничего, — так и засветило голым на белом снегу!
— Ах ты, старый хрыч…
— Кулы нога…
В отместку у Карпуши и у самого порты сдернули, снегом то же самое место опалили.
На визг и хохот мужики из бани повылезали.
Алексей оставил их разбираться, в баню пошел.
Споро работали мужички, но ведь и день короток.
— Не покончить сегодня?
— Сего дня — никак нельзя, барин. Переночуем в бане, а уж завтра доладим.
— Не замерзнете?
— Каменку-то, почитай, наладили. Протопим. А если ты еще, барин, подсогреешь…
— Да, да, — поспешно согласился Алексей, уходя.
Не мог он привыкнуть к этому слову — барин. А как им называть управляющего?
Карпуша, возвратясь из снежной купели, зверски посмотрел:
— Балуешь их, Алексей Григорьевич. А нам-то?..
— Тебе осталось, Карпуша, — успокоил немного.
Не о своем животе печаль — какое-то смутное предчувствие подгоняло: вдруг господыня и в самом деле нагрянет? Но короток день, при лучине немного наработаешь. Попробовали, да бросили. И сделанное-то попортить можно.
— Отдыхайте, мужики, я пришлю того-сего.
— Сего! И того! — заржали покладисто.
Каменку уже затеплили, помаленьку разогревали. Круто нельзя: мерзлый камень, опять рвать начнет. Соломы из сарая притащили, вокруг постелили. Одно заботило: женщинам-то куда? На хутора отправлять — поздно, в господских отмытых покоях — следить не хотелось…
— Ты не сумнись, барин, — поняли его замешательство. — Бабы при нас и прилягут. Глядишь, потеплее будет. Сам-то ты не замерзнешь?
Тоже не пустой вопрос: после мытья все горницы были в мокроте. Когда-то Карпуша просушит такие хоромы?
Распорядился, что отнести мужикам, и присмотрел себе лавку в передней. При закрытых на чистую половину дверях здесь было тепло.
Туда, в господские покои, был ведь из сеней отдельный вход. Успели двери отодрать да промыть.
На счастье, предчувствие не сбывалось. И на следующий день подъездная дорога оказалась пуста.
Оно и к лучшему. Недоделок-то, недоделок!
Горницы, казалось бы хорошо промытые вареным щелоком, кой-где по выскобленным стенам пустили грязные разводы. От сырости ли, от нерадения ли. Парадные двери, открывавшие путь в обход Карпушиной берлоги, все-таки плохо закрывались, Алексей ночью замерз. Значит, опять подгоняй. Топчи грязь зимними чунями. После то мой, то суши половицы чистыми тряпками.
Портрет властелина этих мест — и тот был изгваздан сажей. С дурных рук мыли той же водой, что и стены.
Занавеси над спальным пологом, хоть и постирали их, в стыд вводили. Сопревшее старье, оно на тряпки только и годилось. За неимением другого лучше было вовсе снять.
Над крылатым голопузиком, пускавшим стрелы, явно посмеялись: тряпицу на злачное место приклеили. Пришлось вразумить:
— Вы рисовали? Вы эту картину сюда вешали?
Освободил телеса крылатого лучника от бабских тряпок и кулаком пересмешницам погрозил: не сметь здесь свои порядки наводить!
К концу следующего дня с самим домом худо-бедно разобрались. Но баня-то?..
Тут никто ничего не мог сказать. Все вроде бы промыто, в предбаннике, просторном и теплом, даже новые лавки настлали. Но ведь что главное?.. Сама баня, сколь ни утешай себя внешним видом. Как она себя поведет? По царски ли, по-чухонски?..
— Надо ее, Алексей Григорьевич, попытать, — к следующему вечеру решил всезнающий Карпуша.
— Такой оравой? Загрязним опять.
— Зачем орава? Протопим как след, а ты, Алексей Григорьевич, один и пытай.
Спорить не приходилось. Дело-то серьезное.
Пока Алексей, уже затемно, при волчьем вое, еще раз гонял лошадь до большака, на что-то надеясь, пока в раздумье стоял там на раздорожье, пока то да се — готова баня! Пробуй.
Все убрались, вероятно, в Карпушину берлогу, а он чин чинарем разделся в предбаннике — и прямо в первый жар. Душу так и выворотило паром! Тут все как след быть обустроили. И шайки новые, липовые, из кладовок принесли, и веники березовые, дубовые, вересковые, и квас даже у старого солдата нашелся. Алексей копоть от лучины не пускал, свечу запалил. Жарким ветром огнистый язычок от каменки прямо в слуховое оконце тянуло. Того и гляди, задует.