А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Што? — нетерпеливо спросил Алексей, втыкая лопату в сугроб.
— А то, — резво соскочил с саней Карпуша. — Государыня-цесаревна с каким-то заезжим Хохлом письмишко отправила, деньжат сколько-то. Пошли обедать.
Алексей его уже у крыльца перехватил:
— Лошадь прибрать надо. Да и какое письмишко? Какие деньжата? Хохлы?..
Отвечать Карпуше было некогда, а пришлось:
— Мать твоя весть подала. Отыскала тебя, окаянца.
— Мати? Так что…
— То и говорю: государыня-цесаревна письмо ей отписала и денег послала с каким-то твоим землячком. Велела тебе это передать. Что еще надо? Жрать хочу и того… Закашлялся совсем!
Ну,
— Геть тебя, Карпуша! — так с налету и расцеловал. — За добрую весть о матушке!
— Добрая так добрая, — не понял его радости Карпуша. — Опосля целоваться-то будем. С этого разве мужики утро начинают?
Ясно, что не с этого. Карпуша и минуты зря не терял — еще вчерашний горлач к столу в поклоне пригибал. Алексей еле успел мяса накрошить. Не на пустое же брюхо двум таким хорошим мужикам сидеть-посиживать.
Да и о матери с проснувшимся, как и он сам, вниманием под ясное утречко думать:
«Ах, мати, мати! Сыскала ты все-таки меня, грешника?..»
IX
Все дороги, как известно, ведут в Киев.
Ну, может, и обратно, да все равно из Киева ж. Едино это!
Как бы то ни было, на большой степной дороге, лучше сказать — на шляху казацком, в июле 1737 года встретились киевский полковник Антон Михайлович Танский и полтавский полковник Андрей Андреевич Горленко. Не пешью, разумеется, пылили по шляху и даже не в казацких седлах, — в роскошных, по польскому образцу, колясках. Других правителей на этой земле не было, исключая разве что генерала Бегичева; но генерал-наместник Малороссии охотнее живал в Петербурге и в Москве, а в степи наезжал разве что по большой нужде да окрику с трона, когда начиналась заваруха с турками ли, с поляками ли, а то и со своей взбунтовавшейся голытьбой. Сейчас заварух никаких не было, следовательно, не было и генерала-правителя. Тут полковник да там полковник; это ж не по российским меркам — по меркам степным. У одного целое казацкое войско и у другого не меньшее. Реестровое, оплачиваемое из петербургской казны. Тыщи хорошо наточенных сабель!
Само собой, не все же сабли громыхали за полковничьими колясками. Хватало и единой сотни. Без чего, конечно, нельзя. Один вез за собой на подводах реестровое жалованье родимым казачкам, а другой многие лукавые отчеты об использованье этого самого жалованья, с подарками ко двору Анны Иоанновны, чтоб ее любимец Бирон не слишком-то рьяно заглядывал в ведомости. У каждого своя забота-заботушка.
Но вот остановились между Козельском и Чемерем. Как не остановиться?
— Здоровеньки булы, шановный пан Андрей Андреевич!
— Булы, ды и здоровеньки, шановный пан Антон Михайлович!
Самолично из колясок вышли и уселись под большим придорожным дубом. Старинные люльки, в татарских походах осмоленные, достали, приятным дружеским дымком окутались. Видя такое благорасположение полковников, денщики кошмы притащили, ну, и все остальное, что по походному чину на кошму ставится. А сотни казацкие расседлались, тоже дружески смешались и пастись отправились — кто свежую, еще не пожухлую травку щипать, кто ридных хохлушек ощипывать. И день за полдень ложился, и полковники накрепко разлеглись на кошмах. Хоть и ходили по царским дворцам, а любили степное приволье.
— А що я тебе
— Кажи, кажи, не чурайся.
Но куда было торопиться? Еще добрый час прошел, когда другой звенькнул гравированным на басурманский лад серебряным боком и тоже опамятовался:
— А и тоби що я кажу, шановный кум Андрей Андреевич…
— Кажи, кажи, а як жа.
Солнце уже низенько клонилось, у каждого за пазухой шитого серебром кунтуша [6] было странное до невозможности письмо. Как не поделиться с боевым другом?
6
Кунтуш — старинная украинская и польская верхняя мужская одежда в виде кафтана с широкими откидными рукавами.
— Яще по единой — и я тоби прочитаю, Антон Михайлович…
По единой так по единой.
— Письмо не запечатанное, поскольку я же сам и должен зачитать казачке ридной… Вот, таскаю за собой уже который месяц!
— Читай, читай свою паперу.
Горленко не без важности вскрыл бархатистый, уже помятый конверт, после долгого кряхтенья и поглаживания усов начал наконец читать:
— «Благородный господин Андрей Андреевич, послан от нас в Малороссию за нашими нуждами камердинер наш Игнатий Полтавцев, и ежели он о чем у вас о своих нуждах просить будет, прошу, по вашей к нам благосклонности, в том его не оставить. Особливо касаемо вдовы Натальи Разумовой из Лемешек. В чем на вас и не безнадежна, остаюсь вам благожелательная Елизавет».
Горленко смотрел на своего друга не горлёнком — орлом.
— Каково? Елизавет! А?.. Полтавцев-то, думаешь, о чем хлопотал? Лучше сказать — о ком? — Он загадочно и многозначительно поднял прокуренный палец. — Сдается мне, бувал в твоем полку реестровый казак Розум, да помре от горилки, а за жинку его, Розумиху, спрошают аж из самого Петербурга. И кто? Чи не разумел, кум? Елизавет! Елизаве-ет!.. Чудны твои дела, Господи. Намылят мне потылицу, кум, ведь письмо-то я вдове до сих пор не зачитал..
Горленко говорил, не замечая, что и полковник Танский уже давно покряхтывает и поглаживает усы. Наконец и его прорвало:
— Слухай и ты, кум… Такие дела, щоб нам с тобой не опиться бы, як мий козачене Розум, а?..
— Бог даст, выдюжим, кум. Що у тебя-то?
— А ты ж самое! Налывай!
Налили и выпили, но уже не терпелось. Да и солнце вот-вот в степь бухнется. Не у костра же старыми глазами читать. Полковник Танский достал из-за пазухи схожей бумаги конверт, а из него — очень даже схожее письмо, писанное той же самой рукой, и в свою очередь начал читать:
— «Благородный господин полковник, я уповаю, что вы, г. полковник, по сему письму не оставите иметь великую благосклонность к охранению двора нашего гоф-интенданта Алексея Григорьевича матери его Натальи Демьяновны Разумовой, что в прилучившихся ея нуждах и являемых ей обидах особливейшим охранением изволите; ибо сие зависит в диспозиции вашего благородия, в чем полагаясь на вас, остаюсь вам доброжелательна — Елизавет».
Долгое, глубокое молчание установилось.
— Ведь я, кум, тоже не наведывался еще к Розумихе. Ишь ее — уже Разумова! С чого б таки зварот?