А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Елизавета, оглянувшись, дернула полость и припала к его обмерзшей спине:
— Этой же ночью сошлю тебя, мой Черкесик… на свою потайную мызу. Не пугайся.
— Не пугаюсь, господыня. Ссылайте. Можливо, так потребно?
— Потребно, Алексей. Не хочу доводить тебя до Камчатки… Вроде проговорилась. Да неужто он не знает? Чего-чего, а злые слухи быстро разносятся.
VIII
Той же ночью Алексея отправили на заброшенную, совсем махонькую мызу. Хотя называлась она хорошо: Гостилицы. Для гостей, значит. А
Отъезд был поистине тайный: с наемным извозчиком. Расторопная Грунька все и устроила. Пока нового коменданта-соглядатая кормили и поили, да что там — упаивали, перенесла в сани, предусмотрительно оставленные на дальнем подъезде к дому, кой-какие вещи, кой-какую провизию. Когда комендант, конечно из инвалидной команды, совсем уж завалился на лавку в прихожей, лукаво мигнула: прощайся, мол.
Алексей хотел постучаться в спальню Елизаветы, но она сама вышла. Как знала, в какую минуту.
— Булы б здоровэньки, господыня-цесаревна, — низко поклонился Алексей.
— Будь и ты здрав, наш новый домоправитель, — вполне серьезно нарекла Елизавета его очередную должность. — А чтоб не посчитали чужаком да чтоб и в дороге не заблудиться, тебя проводит Груняша. Девка бедовая, дорогу знает, бывала там. Только не задерживайтесь. — Говоря это, на храпевшего коменданта покосилась.
Недалеко оказалось, часа в три доехали. Слава Богу, свежего снегу не было, накат на дороге держался, в сторону Копорья, как выяснилось. Правда, версты три уж по чистому снегу тащились. Ни следочка, ни огонечка.
Алексей не сразу эту мызу и заметил. Все снегом закуржавело. Но Груняша прошлые наезды помнила, без ошибок в прогалы просек дулом мушкета указывала. Тоже предусмотрительность нелишняя: выло-подвывало в округе.
Прикладом мушкета и в дверь оснеженную загрохала:
— Открывай, Карпуша! Пьян, окаянный?
Долго там кашлялось, чихалось, чертыхалось, пока из-под сырого, видимо, кремника не вздулся огонек лучины. Вот те и царский дворец!
Карпуша оказался немолодым одноногим солдатом. В двух валенцах в сени вылез. Сильно припадал, но ничего, держался.
— Кой пьян? — ворчал он, створкой двери отжимая давно не убиравшийся с крыльца снег. — Пить ишь… С каких таких шишей?
— С таких, Карпуша, разуй глазищи, — пхнула ему Груняша в руки первым делом глиняный горлач. — Наша царевна-боярыня от своих щедрот посылает.
Куда и сон с лица Карпуши девался! Левой рукой горлач под мышку, а правой широко и душевно повел:
— Просим, гости дорогие. Я хозяин, я и угощаю.
— Не фасонь, Карпуша. Вот хозяин: Алексей Григорьевич, — подтолкнула Груняша. — Завтра, как проспитесь, покажешь ему все окрестные хутора, которые приписаны к мызе. Работных людей поможешь нанять. Грязь-то поразвел! Ну, задаст тебе государыня-цесаревна! Ее повеление: все тут привести в божеский вид. Может статься, и сама как-нибудь приедет.
У Алексея сердчишко екнуло. Но голос он подал хозяйский:
— Чего при лучине? Можно свету побольше?
— Как не можно! Все в нашей возможности, — засуетился, застучал Карпуша правым валенком, в котором угадывалась деревяшка.
Откуда и свечи взялись, и дверь на
Страсть было смотреть, как носится на своей деревяшке бедовый солдат-преображенец — засаленные зеленые фалды кафтана так и летали из угла в угол.
— Да ты не суетись, Карпуша. Нам некогда. Нам до свету надо обратно возвратиться, — не ему, а больше Алексею намекнула Груняша. — На чистую половину и не пойдем. Давай манерки царя-батюшки — и шагом марш обратно.
— Шагом арш! — как в давнишнюю боевую трубу протрубил Карпуша. — Да зачем же обратно-то на ночь глядя? Волки воют. Бивак устрою изрядный, не сомневайтесь.
— Не сомневаемся, но даже раздеваться не будем. Что, пораспродал манерки? [5]
— Как можно, государыня Груня! — в истинном страхе замахал Карпуша руками, полез на стол, оттуда куда-то под потолок, и нашел-таки, вытащил на свет Божий колокольцами зазвеневший кожаный мешочек.
5
Манерка — походная металлическая фляжка с завинчивающейся крышкой в виде стакана.
Их и было-то всего четверо, считая и кучера, а он с десяток серебряных манерок на столешницу высыпал, — что покатилось, что со звоном попадало.
Алексей на лету подхватывал. Сам и глиняный горлач от тугого кляпа освободил, резонно смекнув, что старый солдат в суете все тут переколотит.
— Геть, коли до шляху — так до шляху побыстрей, — опять сам же и поторопил.
— Хохол? — затряс давно не стриженными усищами Карпуша. — В нашей царской охранной роте, бывало, хохлов этих любезных царю Петру — что шведов под Полтавой!.. — совсем заговорился осчастливленный внезапно солдат.
Самое время посмеяться, но Груняша, наравне с другими принявшая петровскую, немалую, манерку, уже всерьез заторопилась:
— Пора. И утро близкое, и у волков ноги скорехонькие. Мушкет вот взяла — да что мушкет!
— Факел… хорошо насмоленный! — побежал в сени, гремя стоптанным валенком, Карпуша. — Есть ли у вас огниво?
— Как не быть, — уже возчик ответил, утирая бороду.
— Ну, с Богом тады.
— С Богом, — Алексей тоскливо повторил.
Нехорошо ему что-то стало при виде заворачивающих на обратный путь саней. Долго глядел с крыльца в темный прогал просеки. Луны не было. Хмарь сырая с залива набегала.
Это только ночью округа казалась безлюдной, днем по лыжному следу принесли весть:
— Волки людей разодрали!
Уже предчувствуя недоброе, Алексей еле дождался, пока не проспавшийся со вчерашнего Карпуша запрягал лошадь.
И версты не отъехали, как узрели страшное пиршество…
Где лошадь, где человек? — уже не поймешь. Весь снег в округе был истоптан и пузырился красным. Знать, великая стая налетела. Факел был сожжен до деревянного оголовья, мушкет валялся в санях разряженный. Даже топор, без которого конечно же не пускается в путь извозчик, был окровавлен. Отбивались до последнего…