А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Не грешила злодумием, все больше это: «Господи, дай накормить диток!»
Когда в очередной раз взмолилась — аж от боли привскочила. Нога в крови. О что-то порезалась. Она нагнулась, чтоб отшвырнуть ненавистный кремник… и в изумленном поклоне застыла! Под ногой закровавленной лежал оправленный золотом кинжал. В молодости, когда казак Розум еще не все пропивал, привозил из казацких походов и серьги золотые, и бусы, и браслеты татарские. Знавала она когда-то золотишко, сразу признала.
Позыркав на все четыре стороны, кинжальчик быстро ухватила и в суму сунула.
А сама уже знала — что. Малость отдохнув, счастливой пробежкой пустилась до Козельца.
Время от времени заглядывала в торбу. Лежит! Кто-то потерял на шляху, а она не затеряет. Нет.
Ковалок хлебца, поданный еще поутру, не стала беречь. Силы нужны. А будут силенки, будут и деньжонки теперь.
Она не знала, сколько стоит этот озолоченный кинжал, поэтому в шинке, где все принимали в заклад, вплоть до нательного креста, прямо сказала:
— Не обижай, пане. Голоту свою пидкормить потребно.
Какой там пан! Казак старый, который ее признал:
— Неяк Розумиха?..
— Она, и сама-то голота.
— С твоим Розумом мы когда-то… Геть, як рубали!
— Дорубались вот… Ты мне мовы не мовляй, а грошики давай. По-божески.
Верно, не обидел шинкарь-казак. Дал, сколько мог. Розумиха ему поклонилась, деньги в тряпицу, которой утиралась от пота, завязала — и в магазею бегом. Там и хлеба, и крупы прикупила, и сала.
Пробегая обратно мимо того же шинка, на пороге доброго казака увидела, по хорошему настроению пошутковала:
— Вось як знойду злату сабельку — тыж шинок куплю.
— Ну-ну, Демьяновна, — не стал ее огорчать шинкарь: одной-то сабельки, пожалуй, маловато, он вон сколько годков копил и, не в пример дурню Розуму, горло горилкой не заливал.
Но ее и малое счастьице на крыльях домой несло, с такой-то тяжелой торбой. А тут и другая удача: проезжавший в коляске богатый казак тоже ее признал:
— Сядаемо, Розумиха. Хай дурни пыль ногами месят.
Больше ничего и не сказал. Неразговорчив был. Да и она от нежданного счастья задремала. Очнулась, как в бок кнутовищем толкнули:
— Слезаемо.
Со шляха узенькая отворотка, на Лемешки.
Тут она и вовсе земли под ногами не чуяла. Какая-то карета у плетня недалече стояла — до нее нет дела. Мало ли кто ездит. Влетела в хату как Божья провозвестница:
— Дитки. Дитки! Исти давайте.
А они уже были накормлены. Хорошо одетый казак, в расшитом кунтуше, с лавки от ребятни поднялся:
— Наталья Демьяновна Розумова?
— А як жа, Розумиха, — задышливо ответила она.
— Вам незапечатанный пакет, на мою совесть отданный. Я знаю, что в нем. Знаю и от кого, хотя не велено говорить. Одно скажу: там к главному письму и весточка от сына Алексея приложена…
— Неграмотна я, Боже.
— Ну, я могу зачитать… Но, может, в церкви найдется кто грамотный?
— Знойдемо, пане.
— Вот и хорошо, а то я спешу. Примите во внимание: там при письме сто рублей приложено,
— Сто… рублев?..
— Сто. Я пересчитывал, когда пакет мне вручали. Приношу свои извинения: не сразу из Петербурга выехал, да не сразу и к вам попал, в Киеве дела задержали… — Он как-то стыдливо, повинно усмехнулся, но Розумиха ничего этого не заметила. — Сейчас обратно в Петербург спешу, уж извиняйте. Сына вашего я не знаю, но добрая душа, которая послала вам деньги, привет передает. Что сказать в ответ?
— Ды тильки одно, пане: мати от всих диток низко кланяется…
— Ну, зачем же перед сыном. Он в люди выходит. Надо думать, и получше о вас позаботится.
— Ды куды ж лучше, пане-добродею! — всплеснула Розумиха руками, в одной из которых был кошель, а в другой письмо. — Дитцы, на колини! — начала она шлепать по головам.
Заезжий гость, видно, был к этому непривычен. Сказав: «Бывайте здравы, Наталья Демьяновна, спешу в Петербург», — поклонился и сейчас же вышел.
Щелкнул бич, громыхнули колеса — все это как во сне!
Помолившись, Розумиха осторожно, отгоняя дыхание всех склонившихся ребятишек, кошель расстегнула. Деньги? Серебро! Блеском невиданным так и опалило душу…
Не пересчитывая, таясь — от кого, от кого? — кошель унесла, за божницу засунула.
Еще посмотрела, как уже не от голода, а от жадности уминают детишки белый хлеб, оставленный гостем, — и с письмом понеслась в церковь.
Батюшка и дьякон сидели все там же. Сейчас квас пили, принесенный церковным служкой.
Розумиха и слов не нашла, просто протянула одно из писем, какое попалось под руку.
Взял дьякон, как был помоложе. Немного вздрогнул от вида гербовой бумаги. Но там и было-то, на том письме-приписке, всего несколько слов:
«Счастливо чрево живота твоего, Наталья Демьяновна. Алексей теперь не Розум, поелику Разумовский. Не того ради живет, не токмо пение, и другие благости обнаружил. Поклон тебе, родительница, сынок передает».
— Больше ничего в этом письме, — опешил дьячок. — Там есть еще другое письмо?..
— А штось еще потребно? Поклон земной и здравие…
— Да хоть бы подпись! Нет ее на этом-то письме. Одно имечко: Елизавет. Мало ли каких Лизаветушек! У нас в Лемешках и то две…
Розумиха не слушала его досужие рассуждения. Вырвала из рук письмо, к другому, непрочитанному, сунула и обратно до хаты. Думы ее в один комок сбились. Так, деток прибрать, куме наказать, чтоб пока присмотрела, а самой шинок заводить… Как в Козельце у казака! Хотя зачем Козелец? Там и без нее шинкарей хватает. Лучше здесь же, в Лемешках. На своротке с большого шляху. Кто пройдет, кто проедет — завернет. Да и своим окаянцам недалеко. Там же как раз хата выморочная есть. Тоже казак спился с кругу, а казачка возьми да и помри от такого счастья… Нет, надо приводить в порядок и все хозяйство до шинка заводить. Уж она-то не пропьет, нет, православные! С такими деньгами и помощницу можно нанять.