А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Кочерга вслед, к дверям полетела.
— Ду-уська!
Эта что-то долго не приходила. Следовало ожидать, как заявилась, очередного предгрозья. Но вместо того:
— Что-то я тебе хотела сказать?..
— Да про брадобрея, поди, государыня-цесаревна.
— Верно, Дуська! Беги, ищи. Да чтоб бритва у него поласковее была. Чего стоишь?
А Дуська уже и не стояла. Она двери толстым задом чуть не вышибла от радости. Настасья Настасьей, а первой-то ее подсказка была: надо привести Черкеса в божеский вид, Имелось в виду: обкорнать под парик.
Прибежавший
— Господыня! Как я буду без бороды?
— А без головы?
Спорить не приходилось: без головы плохо…
— Молчишь, Алешенька? С разрешения государыни тебе звание гоф-интенданта присвоено, смекай. Да приметен ты, в глаза дурные бросаешься. Парик, он всех под одно лицо делает. Не спорь! Сегодня же приличный лик обретешь.
Они и поспорить, и утешиться не успели, как все сошлось: и печник, и брадобрей, называвшийся по-иноземному, цирюльником. Право, будто единое дело делали: в совместном поклоне сошлись:
— Постричь? Побрить? Кого?
— Трубы почистить? Печи поправить?
Елизавета расхохоталась:
— Да вы хоть не перепутайтесь! Кто стригун и брадобрей — за мной ступай. И ты, Алексей! — уже без обиняков велела.
Повела его в туалетную комнату, примыкавшую к спальне, а следом и брадобрей затопотал. Немец ли, француз ли — ни бельмеса не смыслит. Но дело свое, похоже, знал. Как горячая вода и мыло с Дуськиных рук явились — начало-ось!..
Ножницы залязгали!
Жгучая бритва запосверкивала!
Гребень костяной по голове пошел!
И голос Елизаветы просительный:
— Да ты полегше, полегше, коновал.
Но ведь истинно: работой увлекся, напевал что-то. Да что — непотребство французское. Елизавета-то распрекрасно понимала: все-таки когда-то, еще при матушке, была у нее учительная мадам. Думая, что его никто не остановит, уличное хулиганство распевал. Ну и влепила ему с правой руки, отнюдь не французской худосочности. И сказанула уже на его родном языке, добавив по-русски:
— Козодой охальный!
Без заглохшего песнопения дело пошло споро. Часа в полтора управился брадобрей. Елизавета ему по-французски, чтоб Алексей не противился, подсказывала — там убрать, здесь оставить, а что под парик — только подправить. За что же драть Алешеньку, коли провинится?
Как под конец этой пытки зеркало ему подсунула — он смотрел, смотрел на ощипанного, незнакомого человека… Так и грохнулся головой о туалетный столик:
— Що вы з мени зробыли?!
Брадобрей от этого дикого вопля перепугался. Но Елизавета щедро потрясла ему из лежащего тут же на столике кошеля — прямо на крыльях вылетел вон. Алексея же за оставшуюся чуприну поласкала:
— Вот и видно, что дурак ты, Алешенька. Парик мы подберем волосам твоим под стать. Все девки на тебя заглядятся!
— Не надо мне девок до гробовой доски. Была бы ты, господынюшка…
Чуяло женское сердце: не врет. Не умеет врать.
— А дай-ка награжу я тебя за сегодняшние муки, свет Алешенька…
Недолго раздумывала, сквозь череду горниц поспешный зов послала:
— Ду-уська!
Когда та влетела и заохала при взгляде на Алексея, Елизавета даже ногой притопнула:
— Эк уставилась! Подай венгерского… и чего послаще, ежели осталось.
Оговорка нелишняя: в неоплатные долги перед купцами влезала. Но ради сегодняшнего преображения… Пускай!
— Для чего не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть?..
Разговорилась-распелась. На свой лад, извинительно — какая, мол, из меня певица? Чего не поддержишь ты-то, певун заветный?
Алексей понимал, очами темноокими посверкивал. Вспомнив старое, тоже на знакомый мотив срывающимся баском откликнулся:
— Да, где нам завтра быть, Лизанька?..
Не тот воздух в Петербурге, не малороссийский. Давно у него начал оседать голос. Сейчас на клирос к отцу Иллариону стыдно было бы подняться. Вино?.. Может быть, и оно. Да не только же — в самом деле сырость одолевала. Плохо пелось степняку в промозглом Петербурге, хотя жилось-то хорошо. Борода? Эко диво. Новая нарастет.
В Гостилицах полным ходом шло строительство нового флигеля. Присутствие там гоф-интенданта, управителя и просто своего человека — все в одном лице — было обычной необходимостью. Но что-то не очень его тянуло с петербургского двора…
Ревность?
Да, чем больше сдавала императрица Анна Иоанновна, тем ласковее становился герцог Бирон. Алексей с внутренним напряжением, не смея вмешиваться, следил за его посещениями. Елизавета проговорилась: Бирону самому хочется в императоры, а как, если без роду, без племени?.. Дальше можно и не договаривать: вот если бы герцогу да цесаревне единым троном стать?..
Елизавета легкомысленно смеялась, а у него кровь закипала!
Вот и сегодня, собираясь в отъезд, заметил роскошную, забрызганную грязью карету. Зима отступила, но сухое время еще не пришло, окраины Петербурга тонули в непролазной грязи. Даже вышколенная герцогская шестерка крупных прусских лошадей едва проволоклась к «малому дворцу» — считай, купеческой усадебке средней руки. Колеса не крутились, юзом пробивали болотное месиво. То-то мягко на пуховых подушках!
Алексей в свою пролетку тоже пару впряг. Здесь оплывший торфяник, а в лесах будет заплывший водой снег. Может, и верхом придется: в пролетку седло бросил.
Хоть и с заднего двора, но медлил отъезжать. У кареты двое кучеров толклись, трое верховых офицеров. Недолго и спросить: «Кто таков?»
Это не «Слово и дело!» — но если и кнутом просто отделают, врагу не позавидуешь. Алексей за полотном воротницы стоял, время выжидал, чтобы неприметно уехать.
Но герцог на этот раз пробыл недолго: прямо с крыльца прыгнул на подножку подогнанной кареты — и только бичи засвистели!
Сейчас же и Елизавета на заднее крыльцо выскочила, не решаясь в своих еще зимних, коротких сапожках ступить в грязь разливанную. Алексей ботфортами пробуровил ей навстречу. Был он не то в полувоенном, не то в полудворянском одеянии, без шпаги, на которую не имел права.