Абонент вне сети
Шрифт:
Все цитируют Бродского про Васильевский остров, хотя он умер в Нью-Йорке, а похоронен в Венеции. А я трижды отказался от недурных предложений в Москве. Значит ли это, что я люблю свой город больше Бродского? Или я просто лузер по сравнению с ним? Все свои отказы я мотивировал необходимостью видеть родителей и сына. При этом на всех вместе взятых любимых я тратил три-четыре вечера в месяц. Тогда зачем?
Мои родители давно развелись: отец ушел к зубастой молодухе с Украины и жил где-то на юго-западе города. Мы редко созванивались, еще реже встречались в кафе около его дома –
Мой сын Дрюля родился, когда мне не исполнилось двадцати лет, и был следствием одного неловкого движения. Моей подруге Саше только стукнуло восемнадцать, но она училась на педагога, видела в детях смысл и искала хоть сколько-нибудь твердое плечо. Я слишком много читал про рыцарей и мушкетеров, чтобы всерьез поговорить об аборте. В общем, мы попытались создать семью. Конечно, Саша оказалась готова к материнству, как косуля к тесту на IQ. Я стал виноват во всем: от детского диатеза до неудач российских фигуристов. Она ссорилась со мной, даже когда я спал и не реагировал на Дрюлин плач. И меня хватило только на год…
Но не нужно искать виноватых, особенно если это юная мать. Дрюле уже одиннадцать лет, и у него сорок третий размер обуви. Он никогда не жалуется на жизнь, играет в футбол как Стивен Джеррард и подолгу молча лежит на моей груди. Он проводит у меня каникулы, я езжу к нему в перерывах между работой и пьянками, но это не тот отец, которого он заслуживает.
Ноги уже донесли меня до Летнего сада. Я вышел на пирс, под которым клокотала холодная злая Нева, закурил сигарету и набрал на телефоне номер:
– Привет, папа, – донесся до меня перебиваемый чьим-то визгом голос сына.
– Привет, малыш, как дела?
– Нормально.
Я всегда учил его отвечать оригинальнее, хотя каков вопрос – таков ответ.
– Чем занят джигит молодой?
– Мы в осаду Трои играем, я тебе попозже перезвоню.
– Хорошо. Береги пятку…
Я скинул звонок. Когда Дрюля был маленьким, он шустро бегал впереди меня по Тучкову мосту и просовывал голову в решетку. Мое сердце улетало в желудок, хотя я знал, что вывалиться в воду он не сможет. А если бы смог, я бы немедленно прыгнул следом. В начале апреля это верная смерть, но я бы не колебался. Не прыгнул бы ни за одной женщиной, хотя почему-то провожу с ними намного больше времени.
У меня в руке зазвонил телефон, но это был не Дрюля. Это была Марина Крапивина.
– Привет, мне надо с тобой встретиться, – без прелюдий сказала она. – Я знаю, кто убил Даню.
Спустя сорок минут после звонка я ждал Марину в сетевой кофейне на Невском, где студенты так любят прогуливать лекции. Или корифеи интернет-знакомств назначают здесь свидания, чтобы не разоряться сразу на ужин с французским шампанским. Наконец, клерки с «Коммерсантом» и домохозяйки с «Космополитэн» пытаются изображать здесь размеренных буржуа. Но и тех и других выдает манера вздрагивать и озираться по сторонам, когда компания студентов взрывается от хохота, – словно существует опасность получить здесь пивной кружкой по голове.
Марина подошла к стойке спустя минуту после меня. Она держалась строго, как молодая учительница перед своей презентацией классу, и дольше, чем нужно, пыталась заплатить за свой латте. Мы сели за столик курящего зала. Тут она мне и выдала.
– Это Булочник, – она произнесла это с неоспоримой уверенностью, как «\'\'Манчестер Юнайтед\'\'» – клубный чемпион Европы». – Он все время прячет глаза, и дергается. Он смотрит влево, когда думает над ответом, – так делают лгуны.
– Мариш, так полгорода делает, – возразил я, хлебнув капучино. – Посмотри вокруг. Ты можешь освободить здесь любой столик за пять минут – главное, смотреть тяжело, с вызовом и не отрываясь. А Гриша просто неудачник и стыдится этого.
– У него есть мотив, – ее чуть расстроило мое недоверие. – Серьезный материальный мотив.
– Он знал про деньги?
– Похоже, он их и заработал.
Я представил себе, как Булочник в рваных летних кроссовках и с непроходящим фингалом под глазом зарабатывает сто пятьдесят тысяч долларов на фьючерсных сделках.
– Мариша, он бутылки сдает по рублю за штуку. Ты что-то путаешь…
– Ты у него в квартире давно гостевал? – перебила она.
– Года два назад.
– А раньше вы от него не вылезали?
– Пульку чуть не каждый день писали. Но это еще в институте было.
– Вот, – подчеркнула Марина, словно я признал, что параллельные прямые пересекаются. – Он гостей уже года три не принимал – я у многих интересовалась. Как у него мать переехала к мужу, он в квартире один остался – и никого на пушечный выстрел. Хотя такую малину замутить можно.
– Ну и что? Дэн-то здесь при чем?
– Мы с ним в последний раз с крыши на Петропавловку смотрели и травку курили. Он еще говорил: вот, мол, какую вещь можно вырастить в обычной петербургской квартире. Сказал, что купил одному перцу лютые голландские семена, удобрения, вытяжки, лампочки всякие. Тот теперь дома вместо работы сидит, кусты поливает, освещение меняет и снимает пять урожаев в год. И никто никогда не узнает, если продавать только своим, грамотно вентилировать и никого не водить в гости.
Я попробовал эти слова на зуб, подержал их на языке и выплюнул. Дэн уважал канабис, но вряд ли бы стал драгдилером – у него хватало фантазии на большее. Допустим, Булочник вполне мог сойти на роль домашнего ботаника: пьяница, лентяй, профессиональный безработный, но от природы умный и даже в запое не теряющий голову окончательно. При этом достаточно смелый и тщеславный, чтобы перерезать другу глотку.
– Подожди, тут не сходится что-то, – возразил я. – Дэн был широкий парень. Если бы они за три года пятнадцать урожаев сняли, Булочник по-другому бы выглядел. Он тоже уважухи хочет, ковылял бы сейчас, как надувной ишачок, в коже и с барсеткой и зыркал бы как хозяин автомойки. А он смотрит как разорившийся фермер.