Адаптация
Шрифт:
Как все происходит? Сначала нас смутно беспокоит далекая мысль о конце всего существующего, позже мы начинаем бояться смерти своих родителей. Мы думаем о своем собственном конце и о смысле рождения и умирания мира и человека в нем. Этот последний страх, наверное, единственный из страхов, делающий человека хоть немного живее. Остальные страхи мертвят.
Пассажира и водителя той машины нашли. С мужчины с лицом комсомольского лидера сначала взяли подписку о невыезде. Но в интернетовских блогах вскоре прошла акция протеста – Сид оказался все-таки немного известным в Москве (не в России) человеком. Вероятно, хоть и после его смерти, но можно сказать, что Сиду повезло. Несколько десятков людей с плакатами вышли на улицу, журналисты написали несколько статей о безнаказанности тех, кто имеет в России деньги и связи. Реальность фактов и желание редакторов изданий повышать
Я пошел на заседание суда. Человек со здоровым лицом комсомольского лидера оказался бывшим работником ФСБ. Сегодня он был совладельцем предприятия по производству удобрений. Его звали Глеб Анзорин, ему было сорок пять лет. Он много и бурно говорил на суде, почти не давая вставить слова своему адвокату – видимо, у него имелись ораторские способности, которые он желал проявить. Говорил Анзорин небрежно, быстро, влажно, словно рассказывая занятную историю или анекдот, брызгая слюной, пульсируя всем телом, как бы разминая одновременно со словами и мышцы. По его театральному рассказу выходило, что Сид в парке намеренно подошел к его машине, обрызгал ее, а затем, когда Анзорин вышел узнать, в чем дело, полез в драку. «Характерное для нашей ленивой неработающей молодежи презрение к людям, ответственным за своих близких», – пуча темно-красные губы, пояснял Анзорин. Он напоминал энергичный, отлично сваренный пельмень. Его нижняя губа была полнее верхней, немного тряслась при разговоре и выдавала скрытую натуру труса – но при этом было видно, что он громко и тупо уверен в себе. У таких людей уверенность обычно основывается на жесткой и примитивной логике – например, что любого человека можно запугать или купить, а каждую женщину можно уложить в постель. И эта логика при безапелляционной уверенности в ней редко дает сбой в реальной жизни, она победно двигает верящего в нее к успеху.
Анзорин рассказывал, что, защищаясь, он попытался слегка оттолкнуть Сида, а тот упал. Про Ксю он сказал, что она тоже на него бросалась, пытаясь ударить. Закончив речь, Анзорин напыщенно, с улыбкой в глазах посмотрел на своего адвоката, как бы говоря ему: вот, мол, видишь, я хоть и плачу тебе деньги, но и без тебя могу обойтись. Стоя прямо и обводя глазами зал, он вдруг задержал взгляд на мне и покровительственно мне подмигнул. Скорее всего, он сделал это автоматически, в состоянии эйфории после своего выступления.
Начали давать показания свидетели из проезжавших машин – все они подтвердили показания Анзорина. А его адвокат зачитал медицинский документ, свидетельствующий о том, что Богдан Игоревич Сидников скончался от острой сердечной недостаточности, не связанной с ударом, которую ему нанес подозреваемый. Было предъявлено также досье на Сида, откуда следовало, что Богдана Сидникова дважды задерживали в состоянии наркотического опьянения, что он личность непредсказуемая, отличается склонностью к хулиганским акциям, которые он называет главами из реального романа, который пишет в воображении. Сущность акций сводилась к тому, что Сид провоцировал людей, чаще всего представителей власти, на какие-либо уличные скандалы, нередко заканчивающиеся драками и потасовками. Ксю, сидящая рядом со мной, была бледна и смотрела прямо перед собой. Ее выступление как свидетеля не произвело ни на кого особенного впечатления – внимание судьи и присяжных заседателей было, казалось, заморожено тонким слоем льда, как бывают заморожены утренние лужи. Анзорин щурился и покровительственно, устало улыбался. Мне казалось: он нанял и адвокатов с обеих сторон, и судью, и свидетелей, и только из милости не говорит ничего вместо них. Вообще, я мало что понимал. Мне казалось, я нахожусь в каком-то сюрреалистическом фильме. Помню, я тоже стоял и говорил в зал о том, что знал Сида, что он мой друг и младший брат, что никакого насилия в его акциях, которые Сид называл главами из реального романа, не было, а было желание искренне выразить свой взгляд на происходящее. Я видел, что меня почти не слушают. Я видел: они думают, я свалился к ним на голову из какого-то сюрреалистического кино. Впрочем, вряд ли они именно так думали. В наше время сплошных экстравертов
Петр и разговор о молитве
В один из дней, когда заседание суда в очередной раз перенесли, я зашел в расположенную в одном из окраинных районов Москвы церковь. Интересно, что средний современный человек – а я, без сомнения, относил себя именно к таким – всегда чего-то стесняется, когда ему необходимо по какой-либо надобности войти в церковь. Что-то – пусть очень маленькое, незначительное, но ощутимое, – цепляет внутри и останавливает, как только подходишь к церкви. Конечно, ты обычно легко преодолеваешь этот внутренний барьер, крестишься и входишь внутрь. Но всегда чувствуешь: есть нечто, отделяющее полутемный, мерцающий мир внутри церкви от мира внешнего – то есть от твоего. Разумеется, я понимал, что так происходит потому, что я, как и многие, был неверующим. Или, точнее, маловером, как писал когда-то Шмелев, – то есть верящим только вспышками, в минуты отчаяния, страха, да и то не до конца, а в остальные часы, дни и месяцы – вообще не верил.
Но было все же странно, что я, свободный живой человек, не мог просто и легко войти в церковь. Ведь все же это был, пусть и необычный, но дом – здание из камня и дерева, как и квартира, супермаркет, офис, банк, кинотеатр, аэропорт, метро. Каждое помещение имеет свою функцию. В чем же дело?
Почему из-за того, что ты не можешь поверить в сказку, тебе трудно сюда войти?
Была в этом трудном пересечении храмовой границы обидная схожесть с боязнью переступить порог тюремной камеры при незнании законов уголовного мира, аналогия с беспокойством прибытия в страну, языка и обычаев которой ты не знаешь: наконец было явное сходство с тревогой при посещении кладбищ и приближении к мертвецу. Такое чувство досаждает, беспокоит, раздражает, удивляет, а иногда ты просто отмахиваешься от него. Но все же оно есть.
Войдя в церковь, я перешагнул свой обычный порожек отчуждения – это было похоже на легкий спазм глотательного движения. Купил в лавке у входа свечи, направился к кануну, прямоугольному поминальному столику, вставил в подсвечник горящую свечу и стал молиться своими словами о том, чтобы Бог помог моей матери и облегчил ей существование на том свете. Я не то чтобы верил в собственные слова – просто говорил их, находясь в состоянии прозрачного автоматического движения. Я молился с той же мучительной силой, с какой, наверное, пытается получить солнечный загар пришедший на пляж человек. Ему жарко, душно, он лежит на солнцепеке лицом вверх и минут десять – двадцать терпит солнечный жар, пытаясь расслабиться – все это время его кусают насекомые, щекочут травинки, пот заливает лицо. Ему хочется забыться под солнцем – но чем больше он так думает, тем все мучительней ему лежать и не двигаться. Вытерпев и досчитав про себя до тысячи, человек наконец с радостью вскакивает и бежит окунуться в холодную реку, зная, что порцию загара он все-таки получил.
Было легче понять, что я говорил, чем произнести:
– Господи, сделай так, чтобы ей было хорошо, чтобы было так, как должно быть, чтобы не было несправедливости, чтобы что-то изменилось к лучшему… Пожалуйста, сделай так, Господи, прости мою маму, да и меня, да и всех нас… Господи, помоги мне, дай мне смысл, чтобы я любил кого-то и меня кто-то любил. Сделай так, чтобы я чаще встречался с хорошими людьми, а не с плохими, и чтобы я сам стал лучше, чем есть. Сделай так, чтобы я, если даже и не поверю в тебя на все сто процентов, все же получал что-то от тебя, пусть по вере моей, но получал. Почему так отвратительно, тяжело бывает жить, Господи?
Я несколько раз перекрестился. Где-то дома лежал алюминиевый крестик, который на меня надели, когда я крестился в двадцать пять лет. Я был без креста – ну так что же? Моя мать умерла некрещеной. Я крестился тринадцать лет назад, потому что мы с женой хотели тогда венчаться, а я был некрещеный. Мы как-то легко это хотели и в то же время вполне серьезно. В том небрежном, чудесном возрасте многое, наверное, удалось бы, если бы мы делали все, как задумали.
На кануне лежал закапанный воском листок, на котором шариковой ручкой было написано:
«Умоли, Уаре, за внешние наши роды».
Несколько раз я машинально повторил эти слова. Потом повернулся и пошел к выходу, где меня ожидало то же глотательное движение, что и при входе. Ни войти легко, ни выйти.
Во дворе я не пошел к воротам, а повернул налево, обходя здание церкви. Был легкий мороз, но светило солнце, и холодно не было. Возле церковной ограды у небольшого белого здания были сложены строительные материалы, стояли пластмассовые ведра с краской. Из здания вышла женщина в пальто и платке; когда она открывала и закрывала дверь, я заметил сидящего внутри дома священника.