Агент его Величества

Волобуев Вадим

– Да.

– Ну и прекрасно. Вас подвезти?

– Нет, благодарю. Я поброжу по городу…

– Только бродите осторожно, – засмеялся сыщик. – А то опять попадёте в историю.

Он пожал Костенко руку, сел в дрожки и был таков. Семён Родионович неспешно направился по улице. Ему надо было сделать паузу, чтобы привести в порядок мысли. Событий было так много, что он начал задыхаться. Мимо проплывали яркие витрины и помпезные фасады, кованые металлические ограды и размашистые каменные арки; он всматривался в лица прохожих и невольно поражался, насколько похожи они были на лица жителей Петербурга. Он видел опухших от бессонницы прачек в платках, с руками, изъеденными крахмалом, и краснорожих рабочих, рано постаревших от изнуряющего труда и пьянства, детей с бледной, почти прозрачной кожей, в глазах которых стояло выражение вечного голода и страха, и забитых жизнью чиновников с облезлыми портфелями подмышкой, видел молодящихся дам полусвета, тщетно

старающихся успеть за модой, и смешливых медсестёр, стреляющих глазами в офицеров. Но больше всего он видел солдат. Молодые и старые, в новенькой форме и в пропитанных порохом обносках, они неумолчно шумели на улицах, набиваясь в кабаки и бордели, затевая драки, цепляясь к женщинам и распевая песни. Одну из таких песен, видимо, особенно любимую нью-йоркцами, в какой-то момент подхватило сразу несколько глоток, после того, как её затянул на ступеньках забегаловки осоловевший забулдыга.

Горны отбой протрубили,Мир ночной мрак поглотил,Звёзды с небес засияли,Дабы покой охранять.На землю, разбитую боем,Солдаты упали без сил,Многим в ночи предстоитДолго от ран умирать.Лёжа на жёстком мешкев ту тревожную ночь,Средь засек, стерегущихТела убиенных,Сладостный сон я увидел,Забыть его мне невмочь.Трижды придя,Остался он неизменным.Мыслью унесшись с полей,Где смертельные битвы кипели,Брёл я унылой тропой,Теша себя предвкушеньем.Осень была,Деревья уже пожелтели.В дом моих предков я шёл,Где ждали меня с нетерпеньем.Вновь я попал в те поля,Где прошло моё детство.Память моя воскресилаСтарую землю отцов.Слышал я блеянье коз,Доставшихся мне по наследству.Чувствовал сладость,Сквозившую в песнях жнецов.Мы присягали на винною чашей,И я обещалдом свой хранитьИ друзей никогда не бросать.Сын, прощаясь,всё время меня целовал.Супруга, рыдая,Не хотела меня отпускать.«Останься средь нас,ты устал и измучен!» —Просили они,страшась меня потерять.Горечь пришла на заре,Хоть я к горю приучен.Голос рассеялся в дымке.Нам вновь пора выступать.

Гражданская война создаёт удивительные парадоксы. Люди одной крови, одной культуры, находясь в разных лагерях, поддерживают боевой дух одними и теми же песнями, в которых даже слова зачастую звучат те же самые. Семён Родионович и не догадывался, что пока он стоял на нью-йоркской улице, наслаждаясь грустными напевами, где-то в Юте то же самое пели сейчас конфедераты, державшие в плену посланца адмирала Попова. А посланец, сидя на горячей земле, тоже не подозревал, что песня, которую он слушал, неощутимо звучала сейчас на всём пространстве от океана до океана, связывая незримыми нитями всех людей, сошедшихся в смертельной схватке.

Наконец, эта песня затихла, но в ушах ещё долго стоял её мотив. Какой-то нечеловеческий вопль слышался в ней; вся печаль войны, отчаяние вдов и матерей, боль от утраты близких сквозили в незамысловатой мелодии. Догорали костры, солдаты разошлись по палаткам и фургонам, а Чихрадзе всё сидел на медленно остывающей земле и мычал себе под нос дивные звуки. Он вспомнил родное село, вспомнил стариков, выводящих тягучую грузинскую балладу, и джигитов, гарцующих на конях. Вспомнил слёзы соседки, получившей похоронку на сына, погибшего где-то на Дунае в войне с турками. Вспомнил поминки и бесконечно тоскливый голос батюшки, читавшего заупокойную молитву. Все эти картины прошлого, уже изрядно потускневшие, вдруг опять вспыхнули перед его внутренним взором, заставив мучительно сжать зубы от пронзившей его грусти.

Он

вдруг остро ощутил своё одиночество. Его окружали чужие люди, говорившие на непонятном языке, кругом полыхала война, товарищи были далеко, а единственный спутник догнивал где-то на восточных склонах Сьерра-Невады. Предательское уныние заполнило его душу, он боролся с ним, но тоска возвращалась снова и снова. «Что же дальше? – думал в каком-то отчаянии Чихрадзе. – Неужто я больше не увижу дома?». Сам по себе этот факт не слишком удручал его – он и так большую часть жизни провёл вдали от родины. Плохо было другое – сослуживцы могли посчитать его дезертиром. Носить клеймо предателя было невыносимо.

Бесконечный переход, в который он оказался вовлечён прихотью судьбы, уже начал утомлять его. Однообразие обстановки и занятий изматывало не хуже дорожных тягот. Он чувствовал себя заключённым в огромной камере-одиночке, да таким по сути и был. Как ещё можно назвать человека, которого по многу часов безвылазно держат в душной смердящей повозке? Он не мог пожаловаться на отношение к себе, но неизбежная оторванность от общества, проистекавшая из незнания языка, сильно угнетала его. Не бреясь уже более двух недель, он зарос густой чёрной щетиной; волосы его свалялись в какие-то жёсткие пучки, под ногти забилась несмываемая грязь. Привыкший к чистоте, Чихрадзе с трудом переносил такую свою запущенность, но делать было нечего – вода в этом крае представляла собой большую редкость.

Впрочем, местность понемногу оживала. Каменистая пустыня прорежалась сосновыми перелесками, в скальных расщелинах всё чаще встречался хвойный кустарник. Ящериц и скорпионов сменили горные бараны, лисы и волки. Всё это отдалённо напоминало милый сердцу Кавказ. Тут и там встречались убогие ранчо со стадами тощих коз, вокруг хлипких дощатых хижин бегали босоногие дети в рваной одежде. Хозяева смотрели на проходящих солдат неприветливо – всякое появление в этих местах большого отряда грозило им разорением. Партизаны, впрочем, вели себя дисциплинированно – не грабили, не насиловали; если на пути встречалась церковь, они собирались в ней на молитву. Командир строго следил за порядком и исправно платил за все реквизиции, которые производили бойцы по его приказу. Правда, люди, у которых мятежники изымали мясо и молоко, были не слишком рады его деньгам; случалось даже, они ругались с ним, не желая принимать красненькие банкноты, но выбора у них не было.

Всякий раз, занимая некую позицию, командир рассылал во все стороны разъезды, которые, бывало, не возвращались по нескольку дней. Затем, по мере того, как отряд продвигался на восток, эти разъезды опять вливались в него, а на смену им приходили другие. Иногда, если партизаны находились вблизи оживлённой дороги или какого-нибудь поселения, где можно было встретить федеральные силы, они устраивали засады. В одну из таких засад и попал дилижанс с русскими офицерами.

В сами поселения мятежники предпочитали не соваться. Возможно, не хотели сталкиваться лоб с лоб с северянами, а может быть, опасались выдать себя. Лишь однажды они заняли какой-то захудалый городишко, но уже через день поспешили убраться оттуда, предварительно вычистив все закрома.

Неторопливое движение отряда иногда ускорялось, и тогда возницы немилосердно хлестали лошадей, а вдоль цепи повозок носились всадники с ружьями наперевес. По всей вероятности, это происходило в те моменты, когда рядом обнаруживалось крупное соединение федеральных войск. Самих федералов, впрочем, Чихрадзе почти не видел. После отвратительной сцены у реки, где были расстреляны трое солдат Союза, он только один раз столкнулся с ними – в том самом городке, кратковременно занятом мятежниками. Это были молодые ребята из казначейства, охранявшие местный банк. Когда южане вошли в город, они не сопротивлялись и спокойно дали себя разоружить, после чего были препровождены на какой-то склад, временно переоборудованный в тюрьму.

То кратковременное пребывание в городке запомнилось гардемарину показательной казнью нескольких представителей местной власти, которых повесили прямо перед зданием церкви. Удивительно, но эта расправа не вызвала у Чихрадзе никакого содрогания. Возможно, у него притупились чувства за время путешествия, а может быть, он подсознательно проникся симпатией к южанам и начал воспринимать их врагов как своих. Он смотрел на дрожащих бледных людей, которых вели к эшафоту, слушал, как командир оглашает приговор перед собравшейся толпой, и с каким-то кровожадным азартом наблюдал за тем, как несколько солдат очень умело управляются с верёвкой, вздёргивая на ней одного человека за другим. Он видел слёзы на глазах у женщин, и нахмуренные лица мужчин, но не ощущал ничего кроме скуки. Кто-то из приговорённых кричал и пытался вырваться, его огрели по голове прикладом и, полубессознательного, втащили на эшафот. Другие держались молодцами, только злобно взирали на своих палачей и молчали. Один принялся угрожать им, но ему тоже двинули по зубам прикладом, а затем изрядно потоптались, пока он не утих. После чего, подняв из пыли, вздёрнули вслед за остальными.