Агни Парфене
Шрифт:
Сегодня ее почему-то не было. «Сердце прихватило», — вздохнул дядя Ванечка.
Лика уже несколько дней билась над тем, чтобы придать глазам Архангела Михаила выражение властной решительности и мужества. Он же смотрел на нее глазами кроткими, печальными — и сопротивлялся всеми силами. Ну разве такой взгляд должен быть у того, кто свергнул Дьявола с небес?
— А какой? — поинтересовался дядя Ванечка, смотря на Лику с простодушным любопытством.
— Хотя бы ярость там должна быть, гнев...
— А если ему — жалко? — спросил тихо старик.
— Кого?
— А ты, Лика, никогда не думала — вот тот, кого ты считала за брата,
— Иван Теодорович, — донесся до них голос Людмилы. — Ну что вы, право, ересь эту девочке в голову вбиваете? Разве можно Дьявола жалеть?
— Нельзя, — вздохнув, согласился дядя Ванечка. — А только иной раз и против этого «нельзя» появляется жалость...
В этот момент он был похож на провинившегося ребенка. Лика улыбнулась невольно — она за эти дни уже успела привязаться к забавному старику. Что-то было в нем ясное, простодушное, детское. Трогательное.
Еще он был очень маленького роста. Лика представляла, как он в выходные дни отправляется в храм и там, забравшись на высокую лестницу, балансируя на ней, восстанавливает то, что, казалось бы, восстановить невозможно. И — как говорит Дима, делает это виртуозно, так, что почти не отличить от оригинала... И тогда эта умилительная нежность уступала место восхищению. Она однажды вечером даже зашла в тот храм, где сейчас подвижничал дядя Ванечка, — и застыла в восхищении. Фрески там были и в самом деле хороши. А те, которые уже побывали во власти старика художника, обладали восхитительной легкостью цвета, от взгляда на них становилось удивительно тепло и светло...
«Он может скопировать с точностью необычайной, — говорил Дима. — Я бы на его месте зашибал деньги подделками. Но у меня такого дара нет, а у него есть честность, и, как он выражается, «Божий присмотр». У меня же все с точностью до наоборот...»
Впрочем, Димка на себя наговаривал. Был он талантлив и вовсе не казался Лике плохим человеком. Конечно, он любил пошутить над ней, и не только над ней. Но в целом производил впечатление доброго малого. И в конце концов, именно Димка сделал все от него зависящее, чтобы она побыстрее влилась в этот странный коллектив и перестала чувствовать себя чужой.
Работать ей нравилось все больше и больше — потому что, реставрируя или, как говорил Иван Теодорович, «поновляя» икону, подлечивая ее, разговаривая с ней — Лика невольно начинала воспринимать образ как живой и испытывала к нему нежность, как к родному. Сроднялась с ним.
Когда она бралась за своего Архангела, он был черен, проступали сквозь черноту лишь его глаза — грустные и, как казалось тогда Лике, просящие о помощи. Сколько сил ей пришлось положить, чтобы убрать слой олифы, стереть сажу и копоть, добраться наконец до его лица и счастливо вскрикнуть — как же он красив!
Это было только самое начало — Лика иной раз не замечала даже, как пролетает время, освобождала своего Архангела, зачиняла все выпадки и изъяны и страшилась того момента, когда закончится расчистка и начнется восстановление. Лика боялась, что Архангела у нее отберут, передадут более опытному реставратору, и в то же время страстно желала продолжить работу, хоть и страшилась, что не справится.
«Я же, в конце концов, пока только подмастерье», — говорила она себе этим утром, поднимаясь по лестнице, ставшей для нее уже привычной, а потом идя по коридору. Задержалась на минутку у большой картины, на которой женщина на верхушке горы сопротивлялась отважно штормовому ветру, потом, спустившись, остановилась у пейзажа с руинами монастыря... Последнее время она ловила себя на странном и почти неодолимом желании дотронуться до него. Почему? О, на этот вопрос она не могла дать ответ — просто хотелось, чтобы почувствовать там, под кожей пальцев, то, что ощущал художник, этот загадочный Саша Канатопов, о котором она часто слышала тут. Сам он так пока и не появился, что тоже было загадочным и странным — обычно художники любят посещать собственные выставки, а Саша, судя по всему, относился к собственному вернисажу хладнокровно и равнодушно. Спрашивать же о нем напрямую Лика почему-то стеснялась — как будто проявление чисто профессионального интереса могло быть неправильно истолковано.
Сегодня она плохо спала. Радость сменялась тревожными ощущениями и предчувствиями, Лика металась между двумя состояниями и забылась к утру. Ей приснился странный старик, весь в черном. Она догадалась, что он — монах. Старик шел по дороге, с обеих сторон которой росли подсолнухи. Лике очень хотелось идти с ним рядом, но он шел так быстро, почти не касаясь земли ногами, что Лика даже во сне поняла — ей его не догнать. Он что-то пел — довольно громко, но Лика могла ухватить только обрывки фраз — непонятных слов на каком-то странном, певучем, словно созданном для песнопений языке.
— Хэре, оде тон Серафим, хара тон Архангелон...
Голос у него был сильный, не старческий — натренированный, как сказала бы мама. Когда человек больше напевает, чем разговаривает, у него появляется вот этот особенный, напевный голос.
Он шел довольно быстро, но Лике казалось, что он знает о том, что она идет за ним, и дает ей возможность не отставать. Иногда он слегка замедлял шаг, но не оборачивался, и как только Лика приближалась на нужное ему расстояние, снова шел быстрее — по этой дороге с яркими подсолнухами по обочинам.
В конце дороги она явно видела монастырь — с высокой стеной, золотыми сияющими куполами, и почему-то ей казалось, что ей обязательно надо туда попасть, догнать старика, спросить его, какая связь между этим сказочно красивым монастырем и теми руинами на картине странного Канатопова, и — еще о чем-то очень важном спросить. Лика побежала, но в этот момент откуда-то раздался рев машины, чьи-то грубые голоса, и вся эта волшебная картина начала рассыпаться, а сама Лика проснулась.
Теперь, когда она подошла к картине, сон вспомнился ей так ясно и четко, как будто и в самом деле старик из сна шел именно сюда, к странному разрушенному монастырю, и звал за собой Лику.
И сейчас ей очень хотелось дотронуться, прикоснуться к работе, чтобы оживить в памяти, вспомнить весь сон, снова оказаться там на минуту, испытать волшебную радость, ощущение полета и понять, чего же от нее хотел этот странный старик.
Она даже невольно протянула руку — и тут же отдернула, точно боясь почувствовать что-то совсем другое, как в тот раз, когда она нечаянно прикоснулась к иконе.
Да и несолидно, право же...
Она вздохнула, продолжая смотреть на темные стены, и чем дальше смотрела, тем сильнее было ощущение, что стены эти оседают, опадают, уходят в землю, погружаются туда все глубже и глубже... Чистый детский голос совсем рядом пропел: