Агни Парфене
Шрифт:
Она почему-то подмигнула Лике, приобняла ее за плечи.
— Не волнуйтесь вы так, вас, право же, не съедят, — доверительно шепнула ей на ушко и похлопала ободряюще по плечу.
Они прошли по узкому коридору, где в самом деле пахло сыростью и свежей побелкой, остановились перед одной из дверей.
— Вот тут у нас хранятся «излишки».
Анна Владимировна открыла дверь.
— Наталья Александровна, вы тут? — крикнула она. — Мы к вам!
— Аюшки, — отозвался низкий грудной голос из закутка в самом конце помещения. — Да куда ж я денусь...
Скоро явилась обладательница
— Вот, новенькая в реставрационный отдел, с чудесным именем Гликерия, — представила ее Анна Владимировна. — А это наша главная хранительница, Наталья Александровна Брединцева.
Наталья Александровна смотрела на Лику равнодушно, и в то же время Лике было холодно под ее взглядом. Она как будто изучала новенькую, но как насекомое в микроскопе, и Лика под ее взглядом почувствовала себя маленькой и незначительной.
Наталья Александровна уловила ее замешательство и слегка улыбнулась — одними уголками губ.
— Ну какая же главная, — отмахнулась Наталья Александровна. — Вы уж, Анна Владимировна, не пугайте девушку. Она вон как смутилась...
Лика и так чувствовала себя неуютно, а теперь была готова провалиться сквозь землю. Чтобы скрыть замешательство, начала рассматривать «излишки». Их было много. Помещение оказалось небольшим, довольно узким, поэтому иконы самых разных размеров теснились на полках, сиротливо стояли возле стен, еще пропитанных влагой.
Почему-то стало трудно дышать, закружилась голова, стиснуло холодной рукой горло. Лика побледнела, ей захотелось ухватиться за стену, она боялась, что сейчас упадет.
Она попыталась дотянуться до стены — но рука соскользнула, и Лика нечаянно оперлась на большую икону — кажется, это была часть Царских врат, изрядно потрепанная, облупившаяся. Почему-то у Христа не было глаз, как будто их выцарапали.
Стоило ей дотронуться до иконы, как стало темно в глазах, и Лика опять оказалась на границе двух измерений, в них обоих — царила темнота, только раздавались слабо различимые голоса. Кто-то выкрикнул что-то, ему ответили резким, неприятным смехом. Потом закричала женщина, заплакал ребенок, Лика услышала какие-то ругательства на непонятном языке. Язык, как ей показалось, принадлежал к восточной группе, гортанный. Потом она услышала тихий голос, который читал тягучую молитву на странном языке, близком к русскому. И снова — смех, и снова — тихий юный голос:
Божиим же Духом просвещен,
Святороднаго племене свят был еси,
И, мученическим венцем увязся,
В чертозе Небеснем водворяешися.
Молися о нас святе, творящих любовную память твою.
И было так странно, что Лика слышит эти слова на неизвестном языке, но — потом она услышала выстрелы, и снова — смех, теперь он казался ей уже дьявольским, потому что тот, хрупкий, едва слышный голос стих, и теперь будто и не было ничего, только темнота, из которой надо было выбраться. «Опасно, пойдем, — слышала она голос, ей казалось, что кто-то настойчиво теребит ее за плечо, пытается поднять, повторяя: — Опасно, тут нельзя оставаться, ты слышишь?»
А потом ее начали трясти за плечо уже сильнее, в нос ударил резкий запах, от которого закружилась голова, Лика, не сдержавшись, чихнула и поняла — нашатырь. Она открыла глаза и обнаружила, что сидит на высоком стуле, над ней склонилась Наталья Александровна, все с тем же строгим и немного испуганным выражением лица.
— Все в порядке? — спросила она.
— Да, спасибо...
— Тут тяжело дышать. Ну ничего, это вначале, потом привыкнете...
— Да, — сказала Лика, не сводя глаз с иконы. — Привыкну.
Она хотела спросить, что это за икона, откуда она, но почему-то побоялась. Как будто кто-то посоветовал ей молчать о своих видениях.
И в самом деле — ни к чему, и так на Лику смотрят с жалостью и опасением, а расскажи она про слышанные голоса, вовсе сочтут за сумасшедшую и откажут от места...
Лика поднялась.
— Посиди еще, — властно приказала Наталья Александровна. — Тебе надо прийти в себя. Ты бледная, как вон та стена...
Лика мотнула головой.
— Нет, все в порядке, — сказала она, пытаясь улыбнуться и не смотреть на ту икону. — Правда же, все в порядке.
«Главное — снова до нее не дотронуться... Тогда точно будет все в порядке».
Чем дальше он погружался в сутолоку улицы, тем ему становилось труднее дышать — страх снова подбирался к горлу, пытался сжать его ледяными пальцами. Ему везде мерещились недобрые взгляды, несколько раз показалось, что он видит их, и — когда он зашел в кофейню на углу, не понимая даже зачем, ведь — до дома осталось несколько шагов, может быть, он уже близок к помрачению рассудка и его страшит пустота квартиры?
Так вот, когда он зашел в кофейню и устроился возле окна, в углу, так, чтобы были видны прохожие, а он сам никому виден не был, ему показалось, что за этим огромным окном-витриной мелькнула Тень. Он вздрогнул, напрягся, но потом понял — померещилось... Глоток горячего кофе, обжигая, вернул его в нормальное состояние, страхи немного улеглись, он даже позволил себе насмешливо улыбнуться — эк разгулялось воображение...
Впрочем, посидев немного в кофейне, он снова пошел по улице. Поднялся ветер, от чего стало еще мрачнее — казалось, что ветер, бросающий ему в лицо пригоршни мелкого, колючего снега, пытается выгнать его из этого города, с этой улицы, из этого мира — из жизни. «Некуда бежать — повсюду скалят зубы чудовища, и все это порождено алчностью твоей».
Но это за ним бегут чудовища, порожденные алчностью других! Или — это его собственные чудовища? Его алчность? Просто он отказывается признаться себе в этом грехе?
И его бесконечное одиночество, похожее на тупик, из которого нет выхода, эта страшная пустота вокруг — может быть, это тоже расплата за грехи?
Или это просто — беда, с которой надо провести ночь, потом утро, потом день, потом еще ночь — пока ты не привыкнешь к ее неизбежности, к тому, что ты — в замкнутом пространстве и повсюду тебя окружают тени?