Агни Парфене
Шрифт:
— Ага, — улыбнулась она. — Странно.
Пришло в голову, что алый цветок похож на огонь, поежилась, снова ощутила тревогу.
Чайник засвистел, она налила кофе, включила радио.
«...Сгорел дом местного священника... В огне погиб он сам, его жена и маленькая дочь...»
Лика застыла.
Дочь. Девочка. В огне.
Огонь... Отъезжающая машина... Смех и похабные шутки. Огонь — и девочка. «Они убивают во сне».
Все сейчас связывалось воедино, и — за всем этим Лике виделась странная, бесформенная, безликая тень.
Девочка...
— Боже мой, — проговорила мать. Она стояла рядом, но ее голос звучал как будто
Лика вскочила, чуть не опрокинув стул, бросилась к телевизору.
«Ты же знаешь, что ты увидишь».
Она помотала головой — нет, это другая девочка, она знает, такого не бывает! Слишком — страшно, жутко, непонятно, Господи — этот мир становится все страшнее.
Руки Лики дрожали, губы стали сухими. Она щелкнула пультом, включила телевизор — какая-то девица мотала распущенными волосами и рассказывала про чудодейственный шампунь, а другая влезала в тесные джинсы, и все это было глупо, но — это была передышка. Лика знала, что это лишь — передышка.
Когда показали кадры сгоревшего дома, ей показалось, что она чувствует запах гари совсем близко, но — это можно было пережить.
«И тот случай, и то, что произошло теперь, не может быть действиями спившихся воров. Деревенские жители... конечно, пьют, но бандитов и убийц там нет. Они пашут землю на оставшихся от колхоза тракторах, скотину держат — овец, коров. Все, что едят, своими руками выращено. Когда деньги нужны — лес рубят, который еще остался. А в истории отца Алексея что-то не так. Кому-то он очень мешал, люди эти, кажется, сознательно стоят на стороне зла», — сказал мужчина с умным, интеллигентным лицом и грустными глазами.
А потом добавил про «иконную мафию». Лика невольно вздрогнула. Вот тут — показали фотографии.
Она сразу ее узнала, девочку из своих видений.
И девочка смотрела на нее — без тени скорби, со спокойным любопытством и ожиданием: «Ты меня узнаешь?»
— Да, — прошептала Лика одними губами.
«Это его дочь, — произнес голос за кадром. — Ее звали Лика. Полное имя было у девочки редким, в честь святой мученицы ее назвали Гликерией...»
Лике стало больно дышать — точно грудь сжал медный обруч, она пошатнулась, повторила:
— Ли-ка...
«Они убивают во сне».
— Кто они, Лика? Кто?
«Найди Тень. Найди тех, кто выполняет указания Тени. Найди. Ты можешь. Они убивают во сне. Они — убивают...»
— Почему — я?
— Лика? С кем ты разговариваешь?
Она провела рукой по лбу. Посмотрела на экран. Там показывали совсем других людей. Другой мир. Какие-то веселые люди объясняли, что «жить надо так, чтобы не было обидно».
— С собой, — сказала она матери. — С частью себя. С той частью, которая что-то понимает в этой жизни.
Они не успокоятся.
Никогда. И он, Саша, бессилен. Он ничего не может поделать. Он сам находится под ударом.
Ему было больно дышать — он плохо знал этого отца Алексея, он видел его только три раза, один раз — когда тот приезжал к дяде Мише, а второй — когда им пришлось заехать к нему, потому что сломалась машина, а было уже поздно, и надо было где-то переночевать. Он помнил их всех троих — и маленькую девочку, серьезную и любопытную, и юную матушку с улыбчивым лицом, его ровесницу, она тоже немного увлекалась живописью, поэтому они очень долго говорили о художниках, живописи, пастели — Лика сидела рядом, слушала их внимательно, слегка приоткрыв рот... Утром они уехали, с посылкой для дяди Миши, эту посылку собрала матушка, — какие-то небольшие подарочки, лакомства...
Третий раз они встретились на отпевании дяди Миши.
Тогда было грустно. И сам отец Алексей был другой — напряженный, но почему-то сейчас Саша вспомнил его слова. «Они не успокоятся», — сказал он тогда тихо. Они не успокоятся...
Они не успокоятся. А ты — бессилен.
Он вскочил.
Ему очень хотелось закричать. Он в самом деле ничего не мог с этим поделать. Что он может? Только презрительно сказать одному из них, что он — бездарен и пытается своими выходками привлечь внимание к своей пустоте? Что второй — хитрый и расчетливый сноб, прикидывающийся «радетелем авангарда» и «свободы слова», на самом деле — просто жадный до денег делец, привыкший к убийствам? Что третий — жалкий, запутавшийся мальчишка, пытающийся найти оправдание своим поступкам, трусливый раб, продающий душу за мелочишку?
— И от всех исходит отвратительный запах — когда я встречаюсь с этими людьми, мне кажется, что я нахожусь в вокзальном сортире... — Он стукнул кулаком по стене в бессильной ярости, и боль успокоила его, дыхание еще было частым и неровным, но — он уже был способен думать. Мешала только боль.
Он набрал номер — ответила женщина.
Ему показалось, что она больна. Или — долго плакала.
— Его нет, — ответила она на его вопрос. — Я даже не знаю, когда он будет, Саша... А ты-то как? Он жаловался, что не может тебя найти...
— Я в порядке, — сказал он.
И, положив трубку, повторил:
— Я в порядке. Это вы все — не в порядке.
Глаза у Архангела Михаила были сегодня печальными. Или — это Ликина боль коснулась их? Но — ей-то стало немного легче, когда она пришла на работу и увидела его. Ей показалось, что она почувствовала Сашино присутствие — как будто, касаясь глаз Архангела, он оставил частичку своего дыхания.
— В общем-то так и есть. Художник всегда оставляет часть дыхания, — проговорила она. — А дыхание... Оно же разное.
Марины еще не было, дядя Ванечка был, он обернулся, улыбнувшись.
— Ты про Сашу Канатопова? — поинтересовался он. — Да, у него удивительно легкое дыхание. И чистое... Странно это — говорят, прадед у него обладал как раз тяжелым дыханием. Сам мучился, и сына мучил, и внучку, и — Саши коснулось...
— А кто он был? — спросила Лика.
— Воинствующий, мракобесный безбожник. Сжигал монастыри вместе с монахами, церкви рушил, а потом — что-то случилось с ним. Разное говорят. Кто-то говорит — он бесов увидел вокруг себя. Кто-то наоборот — что увидел плачущую Богородицу. Он и в церковь пойти не мог — говорят, видели, как доходил до порога и останавливался. В нескольких шагах встанет, замрет — и в землю смотрит, только губы шевелятся, словно он с кем-то разговаривает. Постоит так, и — развернувшись, уходит. А после того, как внучка с собой покончила, он стал как безумный. То кулаком небесам грозит, то вдруг упадет на колени и — плачет... Только в храм по-прежнему не заходил. Как будто там был круг меловой, и он переступить не мог. А Сашка... Он с детства был странный, точно не из их семьи. Прадед его и любил и смотрел иногда тоже как-то испуганно, а однажды... — Дядя Ванечка задумался. — Да надо ли тебе, Гликерия, рассказывать эти байки? Может быть, не забивать твою голову небылицами?