Агни Парфене
Шрифт:
Он свернул газету и бросил ее на столик.
Перед судом... Настроение было теперь окончательно испорчено. Он не любил, когда его обвиняли в трусости.
Он закрыл глаза и снова попытался заснуть. Перед глазами почему-то возникло это кладбище. Мобильники звонили сами, а никто не отвечал. Он знал, что звонят ему, но не хотел отвечать. Он знал, что там услышит. Кваканье лягушек. Звуки войны. Он не хотел этого слышать.
А телефоны звонили, их почему-то стало больше, они были везде. И спрятаться было некуда — они уже звонили в его голове, в
— Мы подъезжаем... Проснись.
Он открыл глаза.
«Как хорошо, — подумал он. — Как хорошо, что это был только сон. Как хорошо...»
— Тьма выдергивается по нитке, — сказала Елизавета. — Дело кропотливое и трудное...
Она говорила не с ним сейчас. Она смотрела вдаль — туда, где заканчивалась ночь и начинался рассвет.
Они прибыли на вокзал еще в темноте — и сначала Нико не покидало какое-то болезненное ощущение от этих темных фигур, окружающих его, идущих мимо — создавалось впечатление продолжения сна, — и, лишь когда они вышли на площадь, стало легче дышать.
Их ждала машина — небольшой старый джип, за рулем сидел мрачный румын с небритым лицом, на Нико он посмотрел сурово, но — когда перевел взгляд на Елизавету — изменился в лице, засиял и начал что-то говорить ей.
Он расслышал только: «Буна диминяце». И совсем странное — «Ам да друмул ла фок?». Елизавета тихо рассмеялась, покачала головой.
Они сели в машину — пропуская его, румын отвернулся с гадливым и в то же время жалостливым выражением.
«Да уж, похоже, тут мне не понравится», — подумал Нико, с тоской вспоминая гостеприимную Прагу.
И Елизавета очень изменилась — сейчас она держала себя как венценосная особа и даже не смотрела на него. Что-то говорила шоферу, иногда улыбалась — но глаза у нее были странные, напряженные, — или ему так казалось.
«Да, я чувствую себя сейчас так, как будто меня везут на казнь...»
Он даже не мог избавиться от тревоги, иногда его душа наполнялась страхом — и местность, по которой они сейчас ехали, была мрачной, пугающей, холодной.
— Какие странные места, — не выдержал он. — Я слышал, Румыния очень солнечная, красивая страна...
— Это уже Валахия, — сказала Елизавета. — Впрочем, на рассвете все кажется странным. Тьма встречается со Светом. Она еще не уступает ему, они сливаются в схватке — от этого мир заполняется призрачными тенями, причудливыми видениями... Осталось немного, потерпи...
И в самом деле — спустя некоторое время он увидел старый монастырь. Уже взошло солнце, но день выдался серый, мрачный, или — настроение у него было таким?
Они вышли из машины.
Он замерз, и мышцы затекли, он сделал несколько произвольных движений, но теплее не стало.
От ворот к ним почти бежал юноша в черном монашеском одеянии — черноволосый, с синими глазами и тонкими чертами лицами. На кого он так похож? Нико и в самом деле казалось, что он где-то его видел — этого совсем юного монаха, почти мальчишку, но — он не мог долго вспомнить, а потом вспомнил и удивился. Сходство действительно было поразительным. Если бы Сашка Канатопов не был постарше, он бы подумал, что они — близнецы.
Мальчик посмотрел на него — Нико снова почудилось напряжение в этих синих глазах, — он тут же отвернулся, продолжая разговор с Елизаветой — долетали только обрывки фраз, и сначала Нико казалось, что они говорят по-румынски, слова были такие же певучие и гортанные — «монастырья», потом — долетело как усталый вздох: «И адъя му телиони» — это сказал мальчик, а Елизавета сочувственно кивнула и ответила: «Эфхаристо», — и он понял — они говорят уже по-гречески.
Потом мальчик махнул рукой, приглашая пройти внутрь, — и Елизавета, обернувшись к нему, сказала:
— Тебе повезло. Мы сможем переночевать в замке. Но Влад сможет появиться лишь к вечеру, позже. Поэтому — пока мы отдохнем в монастыре, пообедаем, я покажу тебе окрестности. Здесь красиво.
— Одну ночь?
— Да.
— А потом? Что будет потом? Ты же знаешь, я не могу теперь в Прагу. И в Россию мне лучше не возвращаться...
— Не волнуйся, — улыбнулась она ему. — Не волнуйся, завтра все решится. И мы что-нибудь придумаем...
Ему показалось, что ее голос печален, как колокольный звон в этом монастыре. Как предсказание беды.
Впрочем, он просто устал. Он действительно устал, он так был измотан, ему нужно было отдохнуть.
Колокола все звонили. Они шли по узкой дорожке. К трапезной, как объяснила Елизавета.
Он чувствовал себя одиноким. Почему-то вспомнился маленький щенок, которого однажды не пустили в теплый дом, и он — скулил, а мать его не пускала, и — сейчас ему казалось, что он сам такой же — как этот щенок...
А еще зазвонил мобильник, он хотел ответить — но мальчик-монах, обернувшись, сказал что-то очень строго, и Елизавета перевела — выключи мобильник. Тут нельзя...
Он выключил. Да и номер звонившего был ему неизвестен. После этого и в самом деле стало спокойнее — они уже входили в трапезную монастыря, там было пусто, только седой старик сидел в углу и смотрел в окно.
Когда они вошли, старик обернулся. Глаза у него были бледно-голубые, и Нико казалось, что старик смотрит мимо него, что он — слеп. Но — старик слегка раздвинул губы в улыбке и сказал:
— Привезли... Ну, слава Богу! Хоть одного привезли...
Он говорил по-русски. Сначала Нико обрадовался — ему порядком надоело это гортанное щебетание. Да и старик казался приветливым — в конце концов, вдали от Родины и монаху-черноряснику русскому рад будешь.
— Привезли, — радостно заулыбался он.
— И хорошо. А то — душа вся в дырах да черная. Подлечить бы тебя — да трудно это. Как в больнице говорят-то? Лекарствами уже не обойтись. Нужна операция.
Нико нахмурился — ему совсем не хотелось слушать дурацкие проповеди. И к чему говорить о душе, что, он может ее видеть?