Агни Парфене
Шрифт:
— Я помню, — кивнул Влад, улыбаясь старому монаху. — Только — некоторые плоды червь почти целиком сожрал, а в некоторых — все-таки осталось что-то... Ну да, — благослови, отче, пора нам ехать!
Он склонил голову к морщинистой руке старика, а тот с теплой улыбкой посмотрел на него и произнес:
— Господь да благословит тебя!
Елизавета тоже подошла, только они вдвоем остались стоять в стороне, и первый раз Нико почувствовал, что ему неуютно в компании этого типа. Ему бы хотелось оказаться сейчас ближе к тем, непонятным, которых он еще отвергал всем своим разумом — из-за нелепой и странной, на его взгляд, веры их, но — этот, который сейчас был рядом с ним, казался хоть и понятным, объяснимым, и даже
Шофер тоже показался Нико странным — он был высок, молчалив, мрачен. Когда они сели в машину, вышло так, что Нико оказался рядом с нуворишем — он даже невольно отодвинулся и пытался смотреть только на Елизавету, — но Елизавета тоже изменилась. Лицо ее стало серьезным, сосредоточенным и — загадочным. Он бы даже сказал, что современная девушка на его глазах превратилась в средневековую красавицу.
— С богом! — крикнул им вслед старик.
И Нико почему-то вспомнил стихотворение Пушкина, которое учил давно и сейчас помнил плохо, но — строчки как-то сложились в уме сами собой:
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
Пуля легче лихорадки;
Волен умер ты, как жил.
Враг твой мчался без оглядки;
Но твой сын его убил.
Ему показалось, что стало холоднее, — он закрыл окно в машине и подумал — с Карпат каким холодом веет... Постепенно согрелся, даже немного расслабился, но — чем ближе был Бран, тем громче стучало сердце, да и за окном теперь царила темнота, и луна почему-то замерла прямо над высокими шпилями замка.
Чтобы отвлечься, он начал вспоминать стихотворение дальше, и ему это даже удалось — вот только легче не стало...
Вспоминай нас за могилой,
Коль сойдетесь как-нибудь;
От меня отцу, брат милый,
Поклониться не забудь!
И точно он не сам вспомнил, а услышал голос вдалеке, детский, едва слышный.
Когда подъехали, вздохнул с облегчением. Ему совсем не нравилась эта местность. Он с тоской вспоминал о Праге, и даже — с удовольствием оказался бы сейчас дома, в России. «Зачем я все это устроил?» — подумал он. Но — что толку оглядываться назад, если изменить ты ничего не можешь?
Они вышли из лимузина — теперь он уже прочно ассоциировался в его воображении с катафалком, — и вошли во двор замка.
— Ин спинил де аци, аратэ, Домне, са кти цэ аштепчи де ла мине[16], — проговорил Влад, смотря вверх, и сначала Нико показалось, что он плачет, но потом он понял, что это была молитва.
А нувориш тем временем словно изменился — его глаза потеряли детскую растерянность, он оглядывал двор, смотрел вокруг, словно подсчитывая что-то в уме. Ходил по двору, заглядывал в окна — Нико бросил взгляд на Влада, но тот держался спокойно, даже мускул не дрогнул на его лице. Елизавета опустилась на скамью, видно было, что ей грустно, а еще — он видел, что она устала сильно-сильно, и подумал — скорей бы уж ночь, скорей бы отдых, завтра все покажется другим — утром всегда мир изменяется.
Он подошел поближе к Елизавете — проходя, услышал
Первый спрашивал, как обстоит дело с обслуживающим персоналом.
— Прислуги сейчас нет, — бросил холодно Влад. — Я отпустил их...
И вошел внутрь. Нувориш подумал, огляделся еще раз вокруг — в его взгляде уже ощущалась уверенность, что этот замок принадлежит ему, что — он здесь хозяин.
Подумав, он все-таки пошел вслед за Владом.
А Нико присел рядом с Елизаветой.
— О чем ты думаешь? — спросил он.
— Так, ни о чем... Пытаюсь вспомнить стихотворение... А вместо этого приходят странные мысли — то ли воспоминания, то ли фантазии. О двух мальчиках, попавших в турецкий плен... А, вот стихи, я вспомнила их...
из детства явившись вновь
караван шатров возникает порой
в копоти и дыму...
говорят коварны эти шатры
протянется вдруг рука
и схватит кого-нибудь
из глазеющей детворы
был случай такой говорят
когда одному мальцу
щипцы раскалив докрасна
вырвали прочь язык
превратили беднягу в цепного пса
под телегу швырнули его
чтобы он впредь не смел
показывать им язык...[17]
— Мрачное какое стихотворение, — усмехнулся он. — Уж лучше воспоминания про мальчиков.
— Нет, — покачала она головой. — Это не лучше. Два брата попали когда-то давно в заложники к туркам. Они были маленькие... Первый эпизод — повесть о султанском милосердии. Дело было так: один из вассальных князей поднял восстание и этим обрек на смерть двух своих сыновей-заложников. Мальчиков со связанными руками привели к подножию трона, и султан Мурад объявил, что по своей бесконечной милости он решил смягчить заслуженную ими кару. Затем, по знаку властелина, один из янычар-телохранителей выступил вперед и ослепил обоих братьев. Слово «милость» применительно к данному случаю употреблялось вполне серьезно, без всякой издевки. Вторая история связана с огурцами. Гостеприимные турки выращивали для стола пленных принцев привычные им овощи, и вот однажды обнаружилось, что с грядки похищено несколько огурцов. Дознание, срочно проведенное одним из визирей, не дало результатов. Поскольку подозрение в краже редкого лакомства падало в первую очередь на садовников, было принято простое и мудрое решение: немедля выяснить, что находится в их желудках. «Специалистов» по вспарыванию чужих животов при дворе хватало, и волю визиря тут же исполнили. К радости верного слуги повелителя правоверных, его прозорливость получила блестящее подтверждение: в пятом по счету разрезанном животе обнаружились кусочки огурца. Виновному отрубили голову, остальным же было дозволено попытаться выжить.
Она вздохнула. Где-то далеко крикнула выпь — словно заплакала. Нико невольно поежился. Ему показалось, что он снова слышит где-то далеко-далеко детский смех... Или — плач?
Ночь уже властвовала повсюду, в замке Бран зажглись огни, и Лиза почему-то вспомнила последние строчки стихотворения — «...и они... из грязных мешков выпускают на волю ночь»...
А потом они шли по узкому, длинному коридору, тускло освещенному настенными бра, имитировавшими старинные канделябры.