Аксенов
Шрифт:
Е.П.:Поскольку я собственных мыслей не имею на этот счет, то склоняюсь к твоей версии. «Коллеги» так «Коллеги», «Ожог» так «Ожог»… У нас с Василием Павловичем есть общий близкий знакомый питерского происхождения, который живет в эмиграции. Он, как само собой разумеющееся, мне как-то говорит: «Надеюсь, ты понимаешь, что американские эти романы Васи — просто чистая графоманщина?» — «Не согласен, — говорю, — романы хороши, и это настоящий Аксенов». — «Да вы же в России не знаете, что такое Америка, что там все не так, как описывает Вася, которого я безгранично уважаю за прежнюю прозу».
А.К.:Странное мнение! И «Сладостный стиль», и «Ожог» — романы энциклопедические. Прочитав «Ожог», понимаешь, чем и как жила советская художественная интеллигенция конца шестидесятых. Из него можно узнать, что тогда пили, ели, где все это покупали, с какими девушками интеллигенты спали, как соотносились друг с другом. Думаю, что все то же самое можно сказать и про «Новый сладостный стиль». Это роман обо всем, роман об американской жизни русского человека. Об американской любви русского человека, об американской работе русского человека, об американских друзьях русского человека, о том, какие штаны носит русский человек в Америке, каким опасностям он подвергается… Да, не без аксеновских фокусов, то есть с выходом на фантасмагорию, на дичайшую, совершенно разнузданную иронию. Но это — тоже энциклопедия. «Новый сладостный стиль» я сравнил с «Ожогом», а вот «Кесарево свечение» — это в каком-то смысле комбинация «Коллег» и «Пора, мой друг, пора»…
Е.П.:А для меня два этих романа — дилогия. В первом томе автор готовит меня к вечным темам, а в «Кесаревом свечении» делится со мной самым заветным, рассуждая о возвращении к Адаму в духе своей мистическо-религиозно-биологической идеологии, которую он исповедовал последние годы…
А.К.:Да, это такая его новая как бы религия промежуточной жизни, жизни после смерти. Сейчас Василий наш в отличие от оставшихся в этом реальном мире уже знает, прав он был или нет, рассуждая о вечности…
Е.П.:Помню, что придирок было много к этому философскому «Кесареву свечению», таких снисходительныхпридирок — чего, дескать, еще от старичка дожидаться? Это, конечно же, сравнение, как говорится, из разных опер, но отношение к аксеновскому «Кесареву свечению» было примерно такое же, как у простых читателей XIX века ко второй части «Фауста». Дескать, в первой части все понятно, доктор трахнул Маргариту, а во второй — что-то такое начинается непонятное. Какие-то голоса, видения…
А.К.:Некто борзый написал, что Аксенов «Кесарево свечение» из себя вымучил.
Е.П.:Вот я и поссорился с тем русским американцем, потому что у него был тезис простой, который, давай прямо говорить, многие эффективно поддерживали: «Ну, конечно, да, да, был Аксенов писателем, но сейчас-то исписался, это всем известно… Какой-то у него там, в “Кесаревом свечении”, взрыв в кафе, после которого души взорванных попадают в некий пространственно-временной промежуток… А еще у него начисто отсутствует собственный авторский отбор: что хочу, то и ворочу, что написал — то и публикую, мало того: отсутствует авторская воля, которая это… должна присутствовать по законам литературного института советских времен…» И дальше — сакраментальное: «А что, собственно, хотел сказать этим автор»?
А.К.:Вот понимаешь, ты сейчас произнес ключевое слово — авторская воля. Я боюсь, что нам действительно нужно задать себе этот вопрос и ответить на него: а была ли у Аксенова авторская воля? Ведь он мог вдруг, ни с того ни с сего, сделать блистательную, смешную путевую повесть из своей поездки в Аргентину на кинофестиваль, а потом долгое время использовать этих персонажей. Вплоть до «Бочкотары». Или взять да написать роман «Остров Крым» в брежневской Москве. Боюсь, что не было у Васи авторской воли — писать размеренно, конструктивно, правильно, по плану. Этим он и отличается от нас, грешных.
Е.П.:Ты меня извини, но и у меня, как у Васи, нет авторской воли. А про себя уж ты сам решишь, есть она у тебя или нет. Авторской воли у меня нет, однако авторское своеволиеесть. Мы много раз эту тему с Василием Павловичем обсуждали. О том, что есть два основных способа письма. Первый: я наперед знаю, что напишу, у меня уже по главкам все расписано, я знаю, как будет действовать этот персонаж, что с ним произойдет в финале. Второй: у меня есть одна начальная фраза, а во что все это выльется, мне, автору, решительно непонятно. То есть что-то такое, разумеется, брезжит, в виде такого туманного облака хаоса. Который — хаос — требуется преобразовать в гармонию, и он сам станет гармонией, но не благодаря авторской воле, понимаешь? Меня всегда поражали советские писатели. Какой-нибудь хрен моржовый выступает по телевизору, и ведущий его почтительно спрашивает: «О чем будет ваш новый роман, Иван Сидорыч»? — «На примере семьи Рубанюк я расскажу читателям моего нового романа под условным названием “Сполохи” о становлении послевоенного колхозного крестьянства», — отвечает этот условный Иван Сидорыч. Я всегда удивлялся: «Откуда ж ты, дядя, все так хорошо знаешь, если еще не начал этот роман писать?» Отсутствие авторской воли для многих писателей просто необходимо, чтобы расформализироватьтекст. Для тебя, кстати, тоже.
А.К.:Ну, право, друг мой Моцарт, ты даешь!
Е.П.:При чем здесь Моцарт?
А.К.:При том, что ты здесь говоришь о двух писательских типах. Существует тип моцартианский — который не имеет авторской воли и который есть инструмент Божий, и сальерианский тип, который хочет алгеброй поверить гармонию. Так вот я тебе скажу, что «сальерианское искусство» — оно не всегда хуже и не обязательно лучше «моцартианского», оно просто другое.
Е.П.:Вот я об этом и говорю: плановое, рассчитанное искусство — это Василий Гроссман, но не Платонов или Зощенко.
А.К.:Совершенно верно, и ты меня в свою моцартианскую компанию не тяни, хотя я ее уважаю, но ты меня туда не тяни. Вы там с Васей вполне заслуженно пребываете, а у меня — Трифонов, Бунин, Чехов, Лев Толстой, наконец. Все с авторскими волями, причем сильнейшими.
Е.П.:Ты знаешь, если кто нас сейчас читает, то может сказать: «Ну, уже одурели окончательно: один себя Моцартом величает, другой — Толстым. Раздулись, пузыри!»
А.К.:И еще оба с Аксеновым равняются… Я надеюсь, что это скажет не один какой-нибудь человек, а очень много людей. Благодаря чему тираж этой книги поднимется до невообразимой цифры… Моцартианское у Васи письмо, поэтому его совершенно справедливо уличали в том, что в последних его американских романах полностью отсутствует авторская воля. И скажу я тебе, почему отсутствует. Да потому что Вася стал старый, плюнул на все и окончательно стал писать как хочется, как Бог на душу положит. Когда говорят «пишет как Бог на душу положит» — это на самом деле очень высокая оценка. «Кесарево свечение» — ведь это про что? Это про то, что «пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоем предполагаем жить… и глядь — как раз — умрем»… Пришло Васе в голову или где-то прочитал он, что рожденные кесаревым сечением не знают страха — это есть такая полумистическая чушь, — произвела эта чушь на него впечатление, он так и пишет — как добрый Бог ему на душу положил.