Актер на репетиции
Шрифт:
Озабоченным приходит он к Пепе, еще не зная ни о скорой разлуке с ней, ни о том, что будет очень виноват перед этой женщиной. Он вскоре оставит ее, и не потому, что встретит Каэтану Альбу. Мануэль Годой, могущественный фаворит королевы, пленится красавицей Пепой, и Гойя не захочет встать на его пути. Это свершится и даже уже снято, но актеры обязаны об этом начисто забыть и жить иным.
В роли Пепы Л. Чурсина
Вольф — Банионису. Ты не в духе, но не так, как с Эстеве и другими. Все должно быть мягко, на лебяжьем пуху…
Привычные и приятные отношения, нежные, ровные. Гойя чуть снисходителен к Пепе, но и она нашла к нему ключ; все спокойно, без истерик, даже когда она сердится, она тоже скорее играет, нежели злится всерьез. Слабости Гойи
Накануне Агустин в пух и прах разнес его работы, заявив, что они никуда не годятся, что это сплошное подражание самому себе, и Гойя, крупно поссорившись с ним, в глубине души понимал, что Эстеве прав, и злился на эту правду и не мог не думать о ней. Мы это знаем, но как Пепе догадаться, что волнует ее художника?
И разыгрывается сцена, чуть театральная со стороны женщины, которая хоть и искренне рада приходу возлюбленного и не хочет никаких ссор, но все же таит и обиду и подозрения. А мужчина в этой сцене ведет себя чуть покровительственно. Он-то видит все ясно — и ее досаду и ее уловки, но не показывает виду, стараясь успокоить ее, покончить все миром.
Людмила Чурсина прелестна — с длинными, рыжеватыми волосами, со свободными движениями, лукавым взглядом. В ней нет пышности Пепы и томности Пепы, но эпизод идет у нее легко, непринужденно, естественно. Мера глубины? Тут судить трудно, я вижу ее впервые и к тому же всего на одной репетиции, но несомненно, что она прекрасно понимает и героиню и ситуацию, в которой та находится. К тому же понимает не умозрительно, а по-женски, конкретно. Пепа, если вы помните, подвизалась на сцене, и, когда Гойя просит ее спеть, она охотно соглашается. «Театр — ее козырь, она хорошеет, когда чувствует себя на подмостках и подрабатывает этим», — это слова Чурсиной, и они явно в ее пользу. Немножко настораживает, правда, «испанистость», вдруг выданный темперамент, но, возможно, на съемках это уйдет и, пожалуй, должно уйти, потому что «проходной» этот эпизод — один из немногих в картине, где впрямую показано то состояние озарения, вдохновения, которое приходит к художнику. Здесь, наконец, открывается ему то, что он так томительно чувствовал и нетерпеливо искал.
«Пепа подошла к окну, и сияющий благодатный свет словно поглотил ее всю и сам растворился в ней. Постараемся сохранить в памяти эту картину — пальцы художника на струнах и поющую женщину, растаявшую в потоках света. Мы увидим их так еще раз, когда Франсиско будет одинок и несчастен» (из литературного варианта сценария).
Для режиссера важно, чтобы вся сцена прошла «на улыбке». Этого требует и общая структура картины (и до и после — эпизоды другого плана), и характер отношений Гойи и Пепы, и, главное, то, что юмор может уберечь от фальши. Играть «озарение», как известно, небезопасно, но передать ощущение, что героя в этот момент именно «озарило», так или иначе необходимо. Ищется выход, в принципе очень верный, для Баниониса же не то чтобы бесполезный, но просто необязательный. Он как раз в том нервно-сосредоточенном состоянии, которое по своему характеру впрямую «накладывается» на ситуацию эпизода. Нельзя не улыбнуться, видя позу, которую он принимает, едва войдя к Пепе, едва поцеловав ей руку и вообще — едва думая сейчас об этой женщине, к которой зашел, горя не столько страстью, сколько инстинктивной потребностью оказаться там, где спокойно, тихо, где можно отдохнуть. Так вот, поза такая же, в которой его можно увидеть в павильоне чаще всего: сидит согнувшись, сжатые руки между колен, глаза опущены вниз и взгляд исподлобья на собеседника. Даже тут, в комнате Пепы, он занят навязчивой мыслью, от которой его не отвлечет ничто — ни вспышка Пепы, ни ее пение. Он и аккомпанирует сегедилье, скорее, механически, не глядя на певицу, пока, случайно подняв глаза, не поражается чуду. Свет залил женщину и преобразил ее — это она и другая, незнакомая, таинственная, манящая. Так вот чего ему так не хватало — этого блеска, сияния, странной, прекрасной среды. И открыла это ему она, Пепа. Преисполненный раскаяния, радости, желания, он счастливо вздыхает, идет к ней, обнимает ее, целует. Теперь он спокоен.
Конрад Вольф. Нас интересует вопрос о соотношении эмоционального и интеллектуального начала в творчестве. Я категорически отвергаю деление на интуицию и интеллект, как на нечто такое, что противостоит друг другу. Напротив, они связаны самым тесным образом. Работы Гойи — это работы мыслителя и философа, однако картины — результат, нас же интересует процесс, и я уверен, что огромную роль в этом процессе играют и интуиция и подсознание…
Идет репетиция и съемка эпизода «В башне Эль-Мирадор». Заняты трое: Каэтана Альба, Франсиско Гойя и шут Каэтаны — карлик Падилья. Это Кадис — знойное небо, синее далекое море, дни, полные счастья. От этих дней сохранятся рисунки — молодая женщина с прекрасными темными волосами, едва схваченными на затылке, нежно склонилась к ребенку, который покоится у нее на коленях. Женщина белолица, ребенок темнокож. Это герцогиня Альба с девочкой-негритянкой. И снова та же женщина — дома, на прогулке, одна, со своими домочадцами, со своим возлюбленным. Гойя написал и себя — чуть иронично, чуть снисходительно: не то чтобы петиметр, но все же расфранченный, галантный, моложавый кавалер рядом с кокетливой, оживленной дамой. Сходство не полное, но есть все основания предполагать, что это он.
А с других полотен лицо Каэтаны встает отчетливо. По нашим, современным, представлениям, герцогиня не то чтобы бесспорно красива, но хороша другим — изысканностью, грациозностью, хрупкостью и любовью Гойи. Эта любовь, освещающая полотна, должна пронизывать и всю сцену в Эль-Мирадор. Любовь — и напряжение любви, когда все воспринимается с особой остротой, болезненностью, резкостью. Именно поэтому эпизод не только безмятежен — страсть так сильна, а характеры так несхожи, что одно это таит неизбежность драмы. И хотя до нее далеко и хотя Гойя видит сейчас Каэтану преданными глазами влюбленного, наступит час, и он уже недалек, когда она предстанет в «Капричос» и коварной, и жестокой, и лицемерной. И предчувствие этого — только предчувствие, только намек — должно ощущаться в сцене.
В роли герцогини Альбы Н. Ходос
Режиссер всецело хочет этого, однако желание его реализуется в формах, несколько излишне рациональных, что ли. Все правильно, но открывается сам факт, а не то, что за ним, не потаенный его смысл. Впрочем, как знать, может быть, то, что нам нужно, возникнет в общем контексте? Пока же происходит следующее.
По крутой, высокой лестнице поднимаются в башню Каэтана и Гойя. Здесь темно, запущенно, кажется, что нога человека давно не ступала на эти истертые плиты. Что понадобилось тут герцогине? Запыхавшийся, недоумевающий, торопится Гойя вслед своей спутнице — легкой и быстрой. Каэтана входит уверенно и столь же уверенно, не мешкая в полумраке, распахивает тяжелые деревянные ставни. Понимаешь, что здесь она не впервые. Но что ее влечет? Неужели это слащавое, не очень ловко написанное полотно, которое открывается нам в потоке хлынувшего света? «У тебя есть вещи и получше», — голос Франсиско безразличен, он едва взглянул на картину и тут же отошел от нее. Резкий, странный, неожиданный звук заставил его вздрогнуть и обернуться. Аллегорические нимфы медленно отодвинулись в сторону, открыв другую картину. Это Веласкес — «Венера с зеркалом». Полотно, которое считалось греховным, опасным, о котором много лет никто ничего не слышал, про которое думали, что ему едва ли дали возможность уцелеть. Гойя тоже думал, что его нет, но, слава богу, оно живо, оно тут, перед ним.
Живо это лицо — прекрасное, задумчивое, нежное. Живо это тело — женщина целомудренно отвернулась от зрителей, она не позирует, она отдыхает. Жива и полна значения вся картина — спокойный, без вызова, протест, спокойное, без бравады, утверждение того, что утверждения достойно. Утверждение человека, его красоты, его самоценности, его достоинства.
Каэтана привыкла к картине, и не картина ее сейчас интересует. Ей важна реакция Гойи и то, что за этим последует. Она хочет, чтобы он написал ее так же, как Веласкес свою модель. Вот и идет ее игра — в достаточной мере открытая, в достаточной мере дразнящая, но все-таки только игра, ничего больше. И Гойя отвечает лишь на игру, вернее — ему дано ответить лишь на нее. Эпизод энергичен, все отыгрывается чрезвычайно быстро, и не успеваем мы опомниться, как Гойя уже уходит, едва успев бросить прощальный взгляд на «Венеру».
А между тем в сцене есть еще кое-что, что требует выявления и обозначения. Кое-что поважнее каприза Каэтаны, нечто такое, что в конце концов заставит Гойю не посчитаться ни со строжайшим запретом инквизиции — нельзя изображать нагое тело, ни с собственными желаниями. Он напишет не только «Маху одетую», но и «Маху обнаженную», и моделью его будет Альба.
Банионис хочет, чтобы была тайна, мистика, чтобы было жутко и интересно. И действительно, эта заброшенная башня, эта воскресшая словно из небытия удивительная картина, этот несчастный, изуродованный в застенках карлик, возникающий, как знак, как напоминание, как предостережение, — все это не может не отозваться в воображении Гойи. И Каэтана тоже не просто капризная, но смелая, дерзкая — она ведь тоже вступает в заговор, равно опасный для них обоих, не просто упрямая, но и любимая, прекрасная, желанная.
Есть миг, когда мы видим их обоих — женщину Веласкеса и возлюбленную Гойи, и невольно сравниваем и не можем не отдать должного герцогине.
Но, повторяем, эпизод снимается так, что всякие тайны и чародейства не очень-то в него вмещаются. И все же актер пытается их передать. Не меняя мизансцен (это не в его власти), не вдаваясь в обсуждение сверхзадачи, он чуть-чуть меняет ритм и простейшим действием этим достигает неожиданно многого. У него не только изумление, восторг, но и испуг от картины Веласкеса — и у нас, вслед за ним, тоже. Ему радостно и тревожно в этой сказочной башне — и мы проникаемся его настроением. Он вздрагивает, увидев Падилью, и нам тоже становится не по себе. Эпизод оживает — слышно биение сердца, ощутим ток крови, то ровное, то прерывистое дыхание…