Аквариум
Шрифт:
Я снова закурил. И почувствовал, что мне дурно от голода. Когда Джун снова положила руки на клавиатуру и стала быстро-быстро что-то печатать, я снял с крючка куртку и вышел на улицу.
Так и не решив, куда отправиться, я поехал в студию. Правда, добравшись до стоянки, я хотел было развернуться, но подумал, что раз уж меня все равно занесло в Нойкельн, стоит, наверное, зайти. Карел был на месте. Увидев меня, он обрадовался.
— Поужинаем в ресторане? — предложил он. — Ничего уже не слышу. Воскресенье — самый ужасный день.
То, что нужно. Я старался не смотреть в зал звукозаписи. Там, насколько я мог судить, играл сейчас струнный
— Сколько ты тут не был? — спросил Карел, открывая дверцу новехонького темно-синего «ягуара».
— Сам знаешь. Или забыл? С сентября. А сейчас май. Почти девять месяцев.
Я сел в свой «смарт», потому что не хотел сюда возвращаться.
В ресторане Карел стал уговаривать меня посмотреть все-таки его клуб. Ремонт, мол, близится к концу, осталось отделать только кухню и прихожую.
— У тебя хороший вкус, — настаивал он, продолжая жевать, — скажешь, стильно получается или не очень.
Я пообещал. Договорились на послезавтра.
— Ну, — неожиданно спросил он, когда мы заказали кофе, — работать-то собираешься?
— Пока нет. Еще не знаю. Правда, не знаю. Но возвращаться не собираюсь. Придется тебе обходиться без меня.
— Написал тому типу?
— Да. Вернее, позвонил.
— Здорово! Горжусь тобой. Мне было его жаль.
Я чуть было не спросил, почему его, а не меня, но сдержался и вытащил из мятой, почти пустой пачки скрюченную сигарету.
— Тебя мне тоже жаль, — тихо произнес он, словно прочитав мои мысли. — Лично я ощущал бы себя гораздо лучше, если бы ты покинул свою Черную Пустынь. Каждый раз, когда тебя вспоминаю, чувствую — дело дрянь.
— Насколько мне известно, Черная Пустынь — это не состояние человека, а конкретное место.
— Вот именно. Насколько тебе известно. Здесь я ученый. Я умею читать партитуры. Если хочешь знать мое мнение: прекращай сидеть в затворничестве.
— Мне хорошо там, наверху! — отрезал я.
— Не верю.
Позже, когда мы уже вышли на улицу и даже открыли дверцы машин, он предложил мне стать директором клуба, но я отказался.
— Я ничего не смыслю в кухне.
— Когда-то ты ничего не смыслил в технике звукозаписи, а стал одним из лучших.
— Спасибо. Только мне хорошо и так. В данный момент я пишу как одержимый, а когда это пройдет, тогда и посмотрим.
Я махнул ему, он махнул в ответ, и мы разъехались в разные стороны. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами, он был бы удивлен. Небритый мужик в холщовых штанах и клетчатой фланелевой рубашке сел в темно-синий «ягуар», а гладковыбритый, в дорогой сорочке щеголь забрался в смешной белый «смарт». И помчался домой.
Говоря начистоту, сам я так и не побывал у Карела. Только моя оболочка. Конечно, я задавал вопросы и отвечал, но при этом лишь делал вид, что существую. На самом деле я в это время стоял у окна и смотрел, как Джун трогает свои соски.
Но теперь, проезжая по Колумбиадамм и щурясь от солнечных бликов, я думал о Кареле. Ведь он беспокоится, хочет мне придумать занятие и вернуть радость жизни. А я даже не похвалил его «ягуар», которым он, очевидно, гордится.
Когда я вернулся к себе, часы показывали половину четвертого.
«Ты, наверное, собираешься о многом меня расспросить. Кто я, откуда, как оказалась в инвалидной коляске, чем занималась раньше и почему у меня нет никого, кто вывозил бы меня в парк и катал там по дорожкам. Хочешь, я расскажу тебе?
Я дочь дипломата. Родители познакомились, когда отец работал в посольстве США в Бонне (я до сих пор не знаю точно, чем он тогда занимался, и потому подозреваю, что он был связан с секретными службами). Моя мать — портниха. После того как я появилась на свет, она оставила работу, и позднее, когда отец получил должность посла, повсюду ездила вместе с ним. Примерно каждые два года мы меняли страну проживания. Сначала был Цейлон (тогда он еще так назывался) — но этот период совсем не остался в памяти; потом Малайзия — ее я немного помню, если только не принимаю за воспоминания увиденные позднее фотографии; а потом — Франция, Париж, рю де Гренель — там было здорово: в соседнем доме у меня появилась подружка и родители были тогда счастливы вместе. Наши соседи супруги Гарро преподавали в Сорбонне, и их дочка Женевьева все время торчала у нас. Она мне очень нравилась. Она казалась мне сестрой, которую я всегда хотела иметь, но так и не пришлось. Недавно Женевьева вышла замуж. Постепенно наши отношения сошли на нет, связь оборвалась. Сейчас я даже не знаю, где она и какая у нее фамилия, разыскать ее в Интернете почему-то не удается, хотя иногда мне не хватает ее писем.
Потом я долго жила в интернате на Боденском озере, а родители продолжали кочевать из одной страны в другую. Каждый раз, прилетая к ним на каникулы, я находила мать все более худой, а водка в ее стакане, которую она многие годы выдавала за воду, убывала все быстрее. Она постепенно скатывалась в пропасть алкоголизма, стремительно проходя обычные в таких случаях этапы: автомобильные аварии, специализированные клиники, общество анонимных алкоголиков, белая горячка и в конце концов, когда я уже училась в университете, — чудовищное самоубийство, на которое она решилась, чтобы избежать мучительной и уже неотвратимой смерти. Тогда они были в Буркина-Фасо.[16] Нужно ли добавлять, что дипломатическая карьера отца неуклонно двигалась вниз, по мере того как мать прогрессировала на поприще алкоголизма.
Сначала я думала, что причина ее пьянства — во мне: ей меня не хватает, она так сильно обо мне беспокоится, что просто не может справиться с собой (в детстве мы все эгоцентричны), но потом поняла: пагубная страсть все равно рано или поздно настигла бы ее. Она носила ее в генах, и первого же глотка спиртного на чьем-нибудь юбилее могло хватить, чтобы разрушительный механизм заработал.
Отец, который на моей памяти, по крайней мере с тех пор как мне минуло одиннадцать, не сказал в ее адрес ни одного доброго, даже просто дружелюбного слова, отчаянно рыдал на ее могиле. Это было ужасно! Он как-то сразу стал мне чужим, я ощущала только отвращение. Мне исполнилось девятнадцать, я чувствовала себя взрослой, у меня был друг, и я думала, что уже кое-что понимаю в жизни, но этого зрелища вынести не могла: отец рыдал, проливая самые настоящие потоки слез. Осознавая, что веду себя подло, я ничего не могла с собой поделать. Не взяла его за руку, не нашла ни одного слова утешения — напротив, старалась держаться подальше, словно не хочу иметь с ним ничего общего. А ведь меня все знали. Это было в Нойсе на Рейне. Моя мать родилась там, там же ее и похоронили.