Аквариум
Шрифт:
Джун. Ну вот мы и поссорились. Черт. Я правда не хотела. И написала это просто для смеха. Эдакое девичье подхихикивание. Неужели ты настолько чувствителен?
Барри. А другие не настолько?
Джун. Возможно. Хорошо, я поняла. Ну как, все в порядке, или мне встать на колени?
Барри. А ты можешь?
Джун. Конечно. Жаль, подниматься тяжело.
Барри. Извини. Похоже, я все еще в ярости. И вымещаю ее на тебе. Черт знает что. Я не хотел. Ты совершенно ни при чем. Просто подвернулась под ружье.
Джун. Под ружье?
Барри. Только
Джун. А я как раз собиралась. Хорошо, что остановил. Уверен, что не хочешь произнести надгробную речь своему горю?
Ну что за черт! Почему она выбрала именно эти слова — «надгробная речь»? Они подействовали как запах, мгновенно воскресив в памяти то, что казалось давно забытым. Я вновь ехал по кукурузному полю и внезапно увидел черную «хонду»…
«Пауза», — написал я и несколько минут неподвижно сидел за столом. Наконец пошел в ванную и принял душ. Потом отрезал кусок хлеба, съел его всухомятку, налил в бокал вина, снова сел за компьютер и написал: «Вернулся».
Джун. Я боялась, что обидела тебя. Все время делаю неверные шаги, поскольку не знаю правил.
Барри. Все в порядке. Почесав свою «трехдневную щетину», я говорю тебе: забудь!
Джун. Ты родился в Берлине?
Барри. Приехал сюда ребенком. А до того жил в Оснабрюкке. Здесь мы поселились, когда я ходил во второй класс. Раньше мой отец имел небольшую адвокатскую практику, работал менеджером на фарфоровом заводе. Только тогда их еще не называли менеджерами.
Джун. А как, управляющими?
Барри. На самом деле он занимался внешними связями. Но дела шли неважно, а тут отец как раз подвернулся представителю крупного концерна по гостиничному бизнесу, производству текстиля и алкоголя, и ему предложили новую должность. Ради этого он оставил адвокатскую практику и вместе со мной перебрался в Берлин.
Джун. Только с тобой? А мать? Братья? Сестры?
Барри. Матери я не знал — она умерла через полгода после моего рождения, но была старшая сестра, которая погибла примерно за год до того, как мы перебрались в Берлин. Ее задавил автобус в Мюнхене. Наверное, отец хотел уехать из Оснабрюкка и из-за этого тоже. Не хотел, чтобы все вокруг напоминало ему о ней.
Джун. Боже! Ты был там?
Барри. В Мюнхене?
Джун. Да. Видел, как это случилось?
Барри. Все произошло на автомобильной парковке. Сестра спряталась за машины, чтобы не бежать в туалет, а водитель автобуса, сдавая назад, столкнул несколько стоявших за ним машин. Мы ждали сестру на улице и вдруг услышали шум. Отец оборвал себя на полуслове — он как раз рассказывал мне про Людвига Баварского. На следующий день мы собирались отправиться в Нойшванштайн. Потом тишина. Отец помчался туда и исчез, а меня кто-то потом взял за руку и отвел в гостиницу. Я ничего не видел. В гостинице меня накормили ужином, сварили мне какао и уложили в постель, а когда я проснулся, рядом сидел отец. Он сказал: «Будь мужественным, Бернхард». На комоде лежала красная сумочка. Сейчас я счел бы ее ужасной. Но тогда она казалась мне красивой. Как и все вещи сестры.
Джун. Просто кошмар.
Барри. Но все давно уже в прошлом.
Джун. Твой отец женился вторично? У него была женщина? Или вы так и остались вдвоем?
Барри. Вдвоем. И хорошо. У нас почти не было проблем. Мы не трогали друг друга. Пока мои школьные оценки оставались в рамках приличия, я мог делать все, что хотел. Приходить домой когда вздумается, общаться с кем придет в голову и приводить в дом любого. Он оказался хорошим отцом.
Джун. Похоже, отец был к тебе очень привязан?
Барри. Не думаю. Просто ему было чем заняться. Вскоре он опять открыл адвокатскую практику, и клиентов стало хоть отбавляй.
Джун. Ты не знаешь, любил тебя отец или нет? Это же всегда чувствуется.
Барри. Каким образом, интересно?
Джун. Он тебя хвалит, у него гордость во взгляде. Иногда кладет руку на плечо — откуда я знаю, как мужчины демонстрируют свою привязанность друг другу?
Барри. Дают объявление о пропаже.
Джун. Черт. Все опять как тогда, с анекдотом. Кажется, история становится печальной.
Барри. Ерунда. У нас все шло отлично. Он не трогал меня, не мучил, не заставлял ничего делать, ну или почти ничего, не вдалбливал своих взглядов на мир, одним словом, не считал меня идиотом, как другие отцы. Так что печалиться не было причин.
Джун. А теперь? Вы понимаете друг друга? У вас есть контакт?
Барри. Я только что побывал у него на могиле. Он умер двенадцать лет назад. Похоронен в Шпандау.[23]
Джун. И отец никогда не рассказывал тебе, чего ему это стоило — в одиночку вырастить сына?
Барри. Нет. Он вообще мало говорил. Ему приходилось слишком много общаться на работе. У него просто не было желания. Правда, когда он лежал в больнице, болтал без умолку, как невыключенное радио. Но рассказывал только о войне и о детстве. И ни разу не заговорил о том времени, когда я уже родился. Он очень любил сестру. И это все время всплывало. Кроме сестры, были только воспоминания о том, как он «однажды в тумане налетел прямо на русских». «Шум идущего в твою сторону танка — самое худшее, что я слышал в жизни», — часто говорил он, или еще: «В те времена даже форма не портила девушек». Все в таком духе. Так, во всяком случае, было перед самым концом, когда я уже ходил к нему каждый день. Врачиха сказала, что, когда я прихожу, ему становится лучше.
Джун. А ты тосковал по сестре?
Барри. Не стоит об этом.
Пока мы вели диалог, я потерял всякое представление о времени и совершенно забыл, что не говорю, а стучу пальцами по клавишам, и не слушаю, а читаю. Забыл о голоде и жажде и вспомнил, только когда заметил, что сжимаю колени — так сильно хочется в туалет. Забавно, сначала взгляды — исключительно пища для глаз: я часами за ней наблюдал, а теперь вот все обращается в слова. Я, по привычке поднимая глаза и скользя взглядом по ее окнам, возвращался к экрану и писал или ждал ответа.