Алая Вуаль

Махерин Шелби

Мои ногти глубже вгрызаются в дерево.

— Ты думаешь, я хочу быть мучеником?

— Думаю, это твоя самая большая амбиция.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— И ты, видимо, тоже, — рычит он в окно, — если думаешь, что, жертвуя собой ради этих людей, имеешь к ним какое-то отношение. Как и в случае с твоими предшественниками, это имело отношение к тебе и твоему желанию доказать, что ты достойна какого-то воображаемого приза — в данном случае смерти. Так вот, что для этого нужно? Нужно ли тебе умереть, чтобы они увидели в тебе нечто большее, чем просто красивую фарфоровую куклу?

Мой рот открывается от возмущения. В шоке.

— Как ты…? Что ты только что сказал?

—

Разве не поэтому ты сбежала одна в Бриндельский Парк? Чтобы найти убийцу на свободе раньше других? — Он все еще отказывается смотреть мне в лицо, его руки вцепились в простыню. — Если не для того, чтобы доблестно спасти своих друзей, то зачем бы еще ты пробиралась по кишащим вампирами улицам, чтобы доставить письмо? Разве они стали бы оплакивать тебя в противном случае?

— Конечно, мои друзья…

— Ты уверена? — Наконец он поворачивается, двигаясь так быстро, что простыня развевается за ним. Его черные глаза впиваются в мои. — Ты доказала, что достаточно добра? Достаточно бескорыстна? Может быть, тебе стоит засунуть голову в пасть голодному лу-гару? У бедняжки, в конце концов, болит зуб, и разве это не покажет всем, какой ты храбрая? Насколько компетентна?

Я отступаю на шаг назад.

— Это не…

— А если она тебя укусит — потому что в глубине души ты знала, что укусит, — ну, по крайней мере, ты попыталась помочь кому-то в беде. — С каждым словом его голос становится все громче, все злее, и он надвигается на меня, как буря на горизонте. — Возможно, твои друзья вспомнят об этом на твоих похоронах. Возможно, они заплачут и поймут, насколько глупы были, недооценивая тебя. Ведь именно этого ты хочешь, не так ли? Их одобрения? — И хотя я открываю рот, чтобы опровергнуть столь нелепое утверждение, он снова заговаривает со мной. — А может, это твое одобрение, которое ты так отчаянно пытаешься заслужить. Возможно, это ты видишь себя красивой куклой, а не они.

— Прекрати. — Сундук давит мне на икры, а руки скользят по дереву, липкие и холодные, и ядовитая ненависть волнами прокатывается по моему животу. Никогда прежде я не чувствовала себя так, словно внутри меня вскрылась злобная тварь, и если я не нападу, если не нанесу удар, не укушу, не раню, то ее яд убьет меня. — Ты не будешь так со мной обращаться, — прорычал я. — Все со мной так обращаются, будто я маленькая и глупая, но это не так. Если выбор стоит между моей жизнью и жизнью друга, я всегда выберу друга. Всегда. Но тебе этого не понять, верно? У тебя никогда не было друга за все время твоего существования, потому что ты слишком холоден, слишком жесток, просто слишком силен, чтобы заботиться о ком-то, кроме себя. Это жалко — и к чему это привело? Твоя власть слаба, твоя сестра мертва, а твой кузен, вероятно, убил ее.

Он останавливается в нескольких сантиметрах от меня, прижимая меня к стволу.

— Мой кузен?

— Да, твой кузен. — Я наслаждаюсь язвительностью своего голоса, наслаждаюсь тем, что знаю о его семье больше, чем он — я, глупая маленькая Селия, кукла, дурочка, мученица, чьи самые большие амбиции — это твердые камни и горячий гриль. — Димитрий пытался украсть гримуар после того, как Одесса увезла тебя. Он каким-то образом знал Бабетту. Он замешан в этом прямо под твоим высокомерным носом, но ты слишком занят вырыванием сердец, чтобы увидеть это.

— Это говорит женщина, чья сестра подарила крест Бабетте, — фыркнул он.

— Повторяю в последний раз, моя сестра не…

— Хватит, Селия. Этот крест принадлежал твоей сестре…

— У нас нет абсолютно никаких доказательств этого…

— И он каким-то образом оказался

в руках Бабетты, ведьмы крови, которая инсценировала свою смерть, призналась в убийстве моей сестры и пыталась похитить тебя для человека по имени Некромант, которому нужна твоя кровь, чтобы воскрешать мертвых. — Его руки дергаются, словно он подавляет желание физически потрясти меня. — ФТ. Филиппа Трамбле. Этот крест взывает к тебе не просто так, и, поскольку у нас мало шансов найти Бабетту снова, твоя сестра стала нашей следующей заинтересованной стороной.

Изо всех сил я упираюсь обеими руками, сильно толкая его в грудь, но он остается каменным. Как адамантин. Он не двигается, даже не смещает свой вес под натиском, а я делаю выпады снова, снова и снова, почти крича от досады.

— Моя сестра мертва.

Он хватает меня за запястья, когда я хватаюсь за нож в кармане.

— Как и Бабетта.

— Тело Пиппы не исчезло из морга, Михаль. — Хотя я извиваюсь и пытаюсь разорвать его хватку, он отказывается меня отпускать. Горячие, горькие слезы горят в моих глазах от моей полной и абсолютной беспомощности, но я не могу — не хочу — вытереть их. Пусть видит, — злобно думаю я. Пусть увидит, какая я глупая, как глупо гоняюсь за вампирами, призраками и магией, когда я всего лишь Селия. — Мы похоронили ее — я похоронила ее — и я лежала рядом с ее трупом две недели в качестве доказательства. Ты не помнишь, почему я боюсь темноты? Почему я боюсь всего?

Брови Михаля сходятся на переносице, и его хватка слегка ослабевает.

— Селия…

Однако, как и в случае с Бабеттой, я использую свое преимущество и вырываюсь из его рук.

— Никогда больше не прикасайся ко мне. Ты понимаешь? Если ты это сделаешь, я… — Однако ярость душит меня, и я не могу закончить угрозу. По правде говоря, я не знаю, что мне делать. Как убедительно доказал Михаль, у меня нет ни оружия, ни особых навыков или силы, кроме пренебрежения к собственной жизни. Мое горло сжимается до размеров иголки, и, не говоря больше ни слова, я вихрем несусь к двери, не в силах больше выносить его присутствие.

К его чести, Михаль не прикасается ко мне. Он просто снова появляется между мной и дверью, останавливая мое продвижение.

— Куда ты идешь?

Слезы льются так быстро и густо, что я не могу разглядеть его лица.

— Подальше о-отсюда. — Подальше от тебя.

— Тебе не следует выходить из дома, Селия.

— Или что? — Я закрываю глаза ладонями, отчаянно пытаясь хоть как-то разглядеть его. Отчаянно пытаюсь вырваться из этой ситуации — хотя бы на мгновение, — но безнадежно, трагически не могу этого сделать. И я ненавижу его — ненавижу, но еще больше ненавижу за то, что он заставляет меня чувствовать себя так. Как будто все, что обо мне когда-либо говорили, — правда. — Что ты сделаешь, Михаль? Притащишь меня обратно в Реквием в кандалах? Запрешь меня и выбросишь ключ? Ты жалкий.

Он долго молчит, и когда я наконец отвожу руки от глаз, стирая слезы со щек, он, кажется, делает шаг ближе. Его руки безвольно повисли по бокам.

— Нет, — тихо говорит он.

— Что значит нет?

Он не отвечает сразу. Он просто смотрит на меня, выражение его лица довольно потерянное, и это все колебания, которые мне нужны. Я бросаюсь вокруг него. Хотя он не делает никаких движений, чтобы остановить меня, я чувствую его взгляд на своей спине, пока мчусь через дверь и вниз по лестнице, едва не столкнувшись с Одессой и Дмитрием в коридоре внизу. Судя по их лицам, они слышали каждое слово между мной и Михалем, но я не могу заставить себя замедлиться.