Алая Вуаль

Махерин Шелби

— Селия! — Димитрий пытается поймать меня за руку, но Одесса оттаскивает его назад, пока я бегу ко второй лестнице. — Селия, пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить!

— Оставь, Дима, — бормочет она.

— Но она должна понять…

Но я не успеваю договорить, проношусь через подъезд и исчезаю из виду. Входная дверь захлопывается за мной прежде, чем кто-либо успевает последовать за мной, и впервые за почти две недели солнечный свет струится с хрустального неба над головой, окрашивая булыжники улицы в яркое, блестящее золото. Он согревает мои влажные щеки и растрепанные волосы, а на глаза наворачиваются свежие, жгучие слезы. Я с болью вдыхаю непривычный

для меня свет. Солнечный свет.

Затем я падаю на колени и рыдаю.

Глава 39

Слезы Как Звезды

Я плачу на этих ступеньках так долго, что у меня начинают болеть колени, а глаза — гореть. Когда мое тело отказывается пролить еще одну слезу — полностью измотанное и истощенное, — я пересаживаюсь поудобнее и впервые вглядываюсь в окружающую меня улицу. Хотя Les Abysses должны лежать где-то под моими ногами, это выглядит как совершенно обычный район среднего класса. По обе стороны от булыжников стоят скромные кирпичные дома с небольшими, но аккуратными садиками, а в окне иногда загорает кошка. Внизу маленький мальчик в шерстяном пальто играет в мяч со своей собакой, но в остальном жители деревни уже начали свой день — мужчины за своими рабочими столами, женщины занимаются домашними делами. Все очень уютно. Очень тихо.

Я этого не выношу.

Когда-то я представляла себе один из этих домов как свой собственный. Я бы мечтала о собаке — маленьком ворчливом терьере — и о саде, где я бы посадила розы, которые бы тянулись по дубовой входной двери, а моя сестра жила бы совсем рядом. Я бы каждый день целовала своего мужа, и мы бы вдвоем делали что-то стоящее в своей жизни — возможно, владели бы пекарней, галереей или просто лодкой. Мы могли бы плавать по всему миру, переживая захватывающие приключения с нашей собакой или, возможно, с десятком наших детей. Мы могли бы быть счастливы.

Жизнь — это не сказка, Селия.

Фыркая, я ежусь от пронизывающего осеннего ветра. Хотя никто не прогуливается мимо во время утренней прогулки, а на пороге не развеваются объявления о вознаграждении, я не могу оставаться здесь вечно. Кто знает, сколько людей заглянуло через занавески и заметило меня? Возможно, они уже предупредили Шассеров. Честно говоря, я бы не стала их винить: я не очень-то незаметна. И в самом деле, при таком ярком солнечном свете я чувствую себя аляповато — босая, обнаженная и вся в крови. Как туша, оставленная гнить на свежем снегу.

Возможно, это твое одобрение, которое ты так отчаянно пытаешься заслужить.

Как сломанный зуб, я снова и снова вгрызаюсь в слова Михаля. Возможно, это ты считаешь себя красивой куклой. Он произнес их с такой убежденностью, с таким нетерпением, словно не мог сдержать их ни на секунду. Как будто он знал меня лучше, чем я сама — ведь именно это он и подразумевал, не так ли? Что я не понимаю собственных эмоций, собственных желаний? Слегка дрожа, я засунула окоченевшие пальцы в карманы. Несмотря на солнечный свет, мне холоднее, чем обычно, и я чувствую себя неуютно.

Мне следует вернуться в дом. Что бы ни говорил обо мне Михаль, я не смогу вернуться к своей жизни в Западную Сторону, и это я знаю наверняка. У меня никогда не будет ни яхты, ни розария, ни дубовой входной двери, я никогда не буду жить рядом с сестрой. При мысли о самодовольном выражении лица отца, когда он поймет, что я потерпела неудачу, или о напряженном беспокойстве матери у меня к горлу подступает желчь. Я не могу смотреть им в глаза. Я не могу смотреть

в глаза никому, и в первую очередь Михалю, но какой у меня выбор? И снова он оказывается меньшим злом, и.… как же так вышло? Как получилось, что я предпочла компанию высокомерного и властного вампира своей собственной плоти и крови?

Говорит женщина, чья сестра подарила этот крест Бабетте.

Нехотя я достаю из кармана серебряный крестик, чтобы рассмотреть его еще раз. В солнечном свете он сияет почти ослепительно, ярче и четче, чем когда-либо прежде, и если я наклоню его под определенным углом — мой желудок сжимается, — то мне покажется, что инициалы изначально могли быть написаны ФТ. Изгибы буквы Б кажутся более тусклыми, чем остальные линии. Новее. Как и дополнения в гримуаре Ля-Вуазен. Мой большой палец обводит зубчатые края креста, не видя их по-настоящему. Как могла моя сестра владеть этой цепочкой? Она действительно была связана с Бабеттой и этим Некромантом, или Бабетта каким-то образом украла у нее крест? Мой большой палец сильнее прижимается к его краям. Нетерпение. Возможно, ФТ, которой принадлежало это ожерелье, вовсе не Филиппа Трамбле, а кто-то другой. Возможно, Михаль понятия не имеет, о чем говорит, и ему приходится хвататься за соломинку, как и всем остальным.

Ты ничего обо мне не знаешь.

И ты, видимо, тоже, если считаешь, что жертвование собой ради этих людей имеет к ним какое-то отношение.

Огорченная, я делаю движение, чтобы подняться, но в ту же секунду мой большой палец зацепляется за гребешок, более острый, чем все остальные. Прямо по краю горизонтальной руки креста. Я рассеянно смотрю на него, а потом задыхаюсь. Наклонившись ближе, я вглядываюсь в витиеватый механизм, спрятанный внутри завитушек, и убеждаюсь, что, должно быть, ошибся. Ведь это похоже на какую-то застежку, а значит, крест вовсе не крест, а медальон. Медальон. Затаив дыхание, я поднимаю крест прямо к носу. Конечно, Михаль понял бы, если бы крест открылся; конечно, он увидел бы это так же ясно, как и настоящие инициалы, но все же… Я еще раз наклоняю крест к солнечному свету. Застежка спрятана очень искусно, и если бы я не прощупала этот край, то никогда бы ее не заметила.

В животе вспыхивает трепетное чувство.

Такое маленькое потайное отделение — идеальное место, чтобы хранить секрет.

От волнения — во рту внезапно пересохло — я приоткрываю маленькую дверцу большим пальцем, и на колени мне падает крошечный клочок пергамента. При виде его у меня перехватывает дыхание. Пожелтевший и порванный, пергамент был сложен до размера моего ногтя, но, очевидно, он был очень важен, если владелец носил его так близко к сердцу. Дрожащими пальцами я разворачиваю пергамент и начинаю читать:

Моя дорогая Филиппа,

Похоже, сегодня ночью будет Мороз. Встретимся под нашим деревом в полночь, и мы втроем будем вместе навсегда.

Две строчки. Два простых предложения. Я пристально вглядываюсь в них, словно от одного только сосредоточения они могут стать неправдой, перечитываю слова дважды, трижды, четырежды. Остальная часть письма была вырвана, вероятно, выброшена. Мое сердце болезненно замирает каждый раз, когда я вижу ее имя вверху, такое же четкое и неоспоримое, как небо над головой, — Филиппа.