Александр Градский. The ГОЛОС, или «Насравший в вечность»
Шрифт:
– Для вас явление, не выходящее на международный уровень, теряет что-то?
– Конечно, нет. Но надо просто эти ярлыки и бирочки стараться четко развешивать. Иначе ты никогда не поймешь, что и как. Иначе за русскую культуру, которая, дескать, у нас такая, а в мире не понята, можно будет выдать любое дерьмо. Любой хрен с гитарой, который тут распевает свою чушь мимо нот, может заявить, что он-де факт русской культуры, недопонятый и недооцененный культурой общемировой. Никакой на фиг он не факт русской культуры. Он факт русского, точнее, советского бескультурья. И более никто и ничто. Очень часто эти неумейки скрываются за такого рода выражениями: „это наше“, „это мы“, „это вот ЗДЕСЬ“. И в общем, наплевать, что там ГДЕ-ТО им дают 20-е места. А вот у нас, а мы вот настоящие, российские, русские и т. д. Неправда. Они и в нашей классификации национальной ничего собой не представляют. Они имеют значение только как социальный факт. У нас есть певцы и музыканты, которые собирают огромные аудитории, ничего не умея на сцене делать. Но это социальный факт, и с этим нельзя никак бороться. Мириться с этим тоже не стоит. Просто нужно говорить, что это так. Нужно называть вещи своими именами.
– Вас раздражают подобные социальные факты?
– Нет. Абсолютно до фени. Их существование или несуществование, их доходы, их жизнь волнуют, очевидно, только журналистов и тех людей, которые у них на содержании или у которых они на содержании. Понять этих людей и даже оправдать я могу. Они выживают. Они больше ничего не умеют – таланта Бог не дал. Что делать? Надо кормить семью. Но не хочется ведь работать на макаронной фабрике! Хотя судьба тебя к этому как раз и предполагала! Гениально сказано у Саши Черного:
Рожденный быть кассиром в тихой бане
Иль агентом по заготовке шпал,
Семен Бубнов сверх всяких ожиданий
Игрой судьбы в редакторы попал.
Читай – в певцы, в музыканты, в политики… Точнее не скажешь! Ну нельзя некоего Семена Бубнова ругать за то, что он был рожден кассиром, а не хочет им быть! А хочет на сцене петь! Если ему это позволяется, если люди платят еще и деньги за то, чтобы послушать даже не живое исполнение Бубнова, а его фонограмму… Крутят магнитофон!!! Странная ситуация, странная договоренность между публикой
– Александр Борисович, давайте поговорим о приятном. Давайте поговорим о „Beatles“. Для вас они много значат?
– Очень много. Они исподволь объяснили мне подходы и варианты. Ведь я начал сочинять и петь ненамного позже, чем они. Мои первые опусы – 1963–1964 годы, у них – конец 50-х. Но первые успехи у них как раз приходились на 1963–1964 годы. То есть это „Лав ми ду“, „Плиз плиз ми“… Я опаздывал на три месяца, на полгода. А потом перестал опаздывать. Я с ними не соревновался. Соревноваться с „Beatles“ мне было бы сложно. Я сидел у себя на кухне, они совершали мировые турне. Со временем, когда я научился многие вещи исполнительские делать лучше, чем многие, и многие, и многие, хамская уверенность в своих силах только усилилась во мне. И тогда я понял: если что-то умеешь по-настоящему делать, можно сидеть на кухне.
Когда меня спрашивают, почему ты себя не доказываешь, не снимаешь какие-то телевизионные программы, демонстрируясь во всей красе, не пытаешься себя где-то нагнетать, каких-то нанимать агентов, продюсеров, тыкать Паваротти в лицо свои до-диезы… Для чего? Чтобы Паваротти отмахнулся и сказал: „Достал ты, Саня, всех своими до-диезами“. А вот когда сидишь на кухне под абажуром и знаешь, что у тебя есть до-диез, а у него нету… Ну нету, нету… И, вероятно, уже никогда не будет… Само сознание, что это так, дает очень много. Мальчишке очень трудно самому себе доказать, что ты что-то умеешь. Человеку взрослому, уже прошедшему многое, многое, многое, очень просто.
– А как вам нравится наимоднейший мюзикл „Метро“? Мне, как человеку из этого самого метро, он недоступен. В силу известных цен… на „Метро“.
– Мне не нравится эта постановка, и вот почему. Они опять не умеют ни петь, ни играть. Но все мне говорят: „Но у нас-то вообще не умеют петь и играть! А поскольку эти хоть чуть-чуть умеют петь и играть, это уже хорошо“. Не хорошо. Плохо. Не можешь петь – не пой. Не можешь не петь – учись. Была в семидесятые выпущена книжка о рок-н-ролле, по-моему, журналиста Феофанова: „Тигр в гитаре“. Состоялось обсуждение в журнале „Юность“ этой книжки. Сидели, как сейчас помню, Аксенов Вася… много продвинутых людей – писателей, музыкантов… Рок-н-ролл, как таковой, в то время был нежелателен. И вдруг вышла книжка, где более-менее доступно говорилось о рок-н-ролле, но с огромным количеством ошибок и с каким-то душком: вот, мол, как они там живут. Все исходили слюной по поводу этой книжки: и Аксенов, и все эти молодые-продвинутые… Единственным человеком, который разнес эту книгу полностью, был я. Потому что я сказал: „Лучше не писать о рок-н-ролле совсем, чем писать вот так, с ошибками и пренебрежением“. Лучше не участвовать, чем делать нехорошо. Это принцип, касающийся всего того, что я в жизни делаю. Написал ли я песню или музыку к кино. С ужасом соглашаюсь на написание музыки к кино. Потому что я знаю, что режиссеры наши бездарны, а звукорежиссеры – почти все уроды, которые вообще не понимают, что творится в современном мире и КАК должно звучать кино. Если бы не было конкретных примеров, какой должна быть музыка в кино, я бы еще мог сказать о себе, что я какой-то претенциозный дурачок. Но когда на тех же колонках, в том же зале некий американский фильм звучит ТАК, и я знаю, как сделать, чтобы наш фильм звучал ТАК ЖЕ, а мне говорят, что это совершенно невозможно… Ну совершенно это невозможно, Александр Борисович! Тогда мне становится не по себе. Вот я пытаюсь в своей последней картине, „В августе 44-го…“, сделать так, КАК НАДО, а мне продюсер, режиссер, звукорежиссер рассказывают, что это нельзя… А я им говорю: „Да дайте, я сделаю, уйдите отсюда, выйдите из зала! Дайте мне сделать! Я же бесплатно! Я же не прошу у вас еще денег!!! Уйдите отсюда на хрен!!!“ Нет, они, бл…, делают по-своему. Потом, после премьеры, продюсер мне встречается, говорит: „Да, что-то вот там музыка как-то не так…“ Я говорю: „Я даже знаю, кто это сделал!“ Он говорит: „Кто?“ Я говорю: „Это ты сделал! Ты помнишь, я встал и вышел? Вот я встал и вышел! А ты – остался!“».
Градский 2003
В январе 2003 года я с подачи своего давнего коллеги по «МК» Саши Перова, который в ту пору рулил редакционной политикой Издательского дома Родионова в качестве шеф-редактора, возглавил журнал «Карьера». Мы с Мариной Леско придумали делать монохромные обложки без всяких выносов.
Рекламная служба была в трансе: они считали, что без подробных анонсов журнал продаваться не будет.
Решили, для того чтобы отличаться от всех остальных, делать обложки не просто со знаменитостями, а парные. Начали со своих знакомых. В первом же (после ребрендинга) номере, то есть в марте, вышла облога с Антоном Табаковым и Настей Чухрай. Потом Леонид Ярмольник с Оксаной Афанасьевой (о последней чуть позже). Саша Гафин с женой Ириной. А осенью, к очередному дню рождения АБГ, мы решили отойти от сложившейся традиции и впервые показать публике красивых детей Саши Градского. Съемку тогда делал арт-директор «Карьеры» Сергей Горбунов у композитора дома, в Козицком переулке. Обложка, по мне, получилась шикарная. Интервью я попросил записать своего товарища Андрея Ванденко. Назвал он материал «Александр Градский: Не спешите меня хоронить». Воспроизвожу не текст сданной мне рукописи, а опубликованный вариант:
«Кажется, Александр Градский всерьез надумал сменить пластинку. Уж сколько лет кряду пел в концертных залах, во Дворцах спорта, на стадионах и даже, наверное, „в полях, под снегом и дождем“, пока не решил: „Первый тайм мы уже отыграли…“ А коль Александр Борисович что-то замыслил, остановить его нет никакой возможности. Словом, перешагнул он собственное пятидесятилетие и начал тайм второй…
– Знающие люди утверждают: был раньше такой певец Александр Градский. Рассказывают, вроде даже неплохо пел. Не слышали случайно?
– Напрасно пытаетесь меня подкалывать – не получится. Впрочем, могу напомнить, чего добился в музыке, рассказать, почему соревноваться в России мне больше не с кем…
– Лучше поведайте, с чего вдруг решили ориентацию сменить. Профессиональную.
– Все случилось само собой. Волею судьбы.
– И куда же она, судьба, вас завела?
– В строительство.
– Проснулся дремавший дотоле талант зодчего?
– Строго говоря, жизнь любого мужчины состоит из обустройства окружающего его пространства. Поскольку я определенно принадлежу к мужскому полу, всегда, сколько себя помню, так или иначе занимался этим обустройством.
– Классический вариант „дерево – сын – дом“? Все происходило именно в такой последовательности?
– Посадить дерево элементарно просто, большого ума этот процесс не требует. Заделать сына еще легче, тут вообще нужен не ум, а нечто иное. А вот чтобы построить дом, необходимо знать и уметь очень многое…
До 1991 года у меня и в мыслях не было, что когда-нибудь займусь строительством. Достаточно сказать, что за десять лет, которые к тому моменту прожил вместе с женой и детьми в квартире на улице Марии Ульяновой, ни разу не делал ремонт. Однажды, правда, на пару с приятелем мы совершили героическую попытку переклеить обои. Но все вылилось в крупную попойку, и на том заглохло. Если помните, как у Джерома дядюшка Поджер вешает картину, то легко можете представить, во что превратилось жилище после наших «усилий». Сначала мы попробовали передвинуть старый сервант; в результате Сережа, мой товарищ, уронил этот тяжеленный гроб себе на руку и чуть не стал инвалидом. Как тут было не напиться? Над нами смеялась вся семья, но мы с Серегой хотя бы удовольствие от процесса получили…
Потом мне выделили несколько нежилых помещений под мастерские и здание кинотеатра под концертный зал, и все началось…
– Юрий Михайлович вас облагодетельствовал?
– Разумеется.
– Долго прогибаться пришлось?
– Вообще не понадобилось. Хватило одного вопроса.
– Мэра?
– Мэру… Впрочем, Лужков тогда еще не был главным начальником в Москве, но я почувствовал: этот человек станет городским головой. Всерьез и надолго.
– Проинтуичили?
– Я четко сформулировал вопрос: считаете, что такой музыкант, как Градский, необходим городу? Да? Тогда создайте необходимые условия для работы. Мне нужны театр, мастерские, в конце концов. Демонстрация элементарной заинтересованности в моей персоне. Обивать пороги многочисленных столичных чиновников проку мало, а вы, Юрий Михайлович, производите впечатление человека ответственного. Скажите свое слово, и мне этого будет достаточно. Лужков сказал.
– И стал мэром.
– Это уже потом…
– Но обещание не забыл, отдал вам здание кинотеатра „Буревестник“.
– Он никогда не забывает того, что обещал. Но чтоб вы знали, с этим помещением возникли огромные проблемы. За четыре года, что длились суды, я стал стряпчим и адвокатом в одном лице – сам участвовал в арбитражных процессах.
– Пока эта бодяга тянулась, чем вы занимались?
– Ремонтировал помещение, отведенное под мастерские, – около 600 квадратных метров. Параллельно начал строить дом в Подмосковье. Довел до ума первую квартиру – ту самую, в которой когда-то клеил обои. Продал ее, купил другую, привел в божеский вид. Сделал это вовремя, поскольку буквально через пару месяцев цены на жилье выросли в два раза.
– Стали вникать в строительные проблемы, разочаровавшись в специалистах?
– Мой стиль работы выглядел следующим образом: я приглашал людей, объяснял задачу. Они начинали делать. Как правило, получалось плохо. Выгонял халтурщиков, звал других «умельцев», первым делом объяснявших мне, почему предыдущие не справились с заданием. Все начиналось заново и заканчивалось столь же плохо. За четыре года принял на работу более ста человек и почти столько же уволил.
– Но „опыт – сын ошибок трудных“…
– Вот-вот! В итоге научился разбираться в строительстве. Плюс, конечно, некоторые мои природные способности. Например, хорошо вижу неровности. Для этого мне не нужен нивелир, называемый в народе уровнем.
– Неужели так уж важна идеальная прямизна стен?
– И стен, и откосов, и полов… А иначе какой смысл строить?
– Гауди, к примеру, любил искривленные пространства.
– Он их специально создавал. Но для начала научился строить прямое… и как! Это все наука, постигаемая исключительно эмпирическим путем. Тяп-ляп ничего не получится. Время, только время… Год я делал ремонт в квартире на Марии Ульяновой, параллельно шлифовал мастерские. На это ушло четыре года.
– Безумие какое-то! Дворцы скорее строят!
– Все затянулось, скажу откровенно, из-за моей безграмотности – я ведь учился по ходу дела, но в любом случае ремонт стометровой квартиры не может длиться менее полугода. Люди же часто хотят уложиться в три месяца. Укладываются. А потом долго и нудно устраняют недостатки, неизбежно вылезающие наружу. И я когда-то торопился закончить все поскорее, допуская типичные ошибки.
– После чего решили строить раз и навсегда?
– По крайней мере, последние шесть лет я в квартире практически ничего не менял. Мне хотелось добиться сравнительно простых вещей. Качества. Единства формы и содержания. А главное – получить удовольствие от результата.
– В свое время вам понравился сам процесс. Помните, для этого достаточно было уронить другу на ногу сервант, а потом распить бутылку водки.
– Во-первых, не на ногу, а на руку, а во-вторых, мы сейчас говорим о кайфе совсем иного рода – от реализации собственных замыслов, от того, что создал нечто сам.
На секунду отвлекусь от рассказа о строительстве. Вы в курсе, что я занимаюсь реставрацией музыкальных инструментов?
– Впервые слышу.
– Идемте, покажу кое-что. Перед вами концертный рояль. До реставрации стоил тысячи четыре у. е., был покрашен в жуткий грязно-черный цвет, вид имел абсолютно непрезентабельный.
– А сейчас на какую сумму этот музыкальный „роллс-ройс“ потянет?
– Тысяч на пятьдесят… Ремонт мне обошелся еще в четыре тысячи долларов. Вот и считайте.
– Нехилый, скажу вам, бизнес!
– Процесс реставрации очень долгий и кропотливый… И потом, „Стейнвей“ не продается по определению.
– Почему?
– Подобным не торгуют. Кощунственно. Если такое богатство попадает в руки настоящего музыканта, он уже не сможет ни отдать его, ни продать.
– Жалко?
– Не то слово! Я и делал рояль, можно сказать, для себя.
– Вы показали один инструмент, а я еще три по соседству заприметил. Все себе оставите?
– Это не «Стейнвей», их можно и реализовать.
– Но вы же, Александр Борисович, не пианист, вам бы какую-нибудь гитарку от Маккартни приобрести, да?
– Во-первых, в моем распоряжении уже есть парочка весьма приличных, во-вторых, у сэра Пола все равно нет того, что мне нужно.
– Берем выше. Страдивари?
– Мастер делал гитары крайне редко. Не уверен, что они вообще сохранились до наших дней. На скрипке же я играю, как ученик седьмого класса. С таким умением брать в руки Страдивари стыдно…
– А почему мы вдруг перескочили на реставрацию?
– Хотел объяснить: в любом деле надо быть специалистом. Я своими руками инструменты не восстанавливал, но, чтобы грамотно поставить задачу мастеру, самому надо разбираться в процессе, иначе не оценить качества исполнения, к тому же есть риск, что тебе попытаются втереть очки.
– Случалось?
– Были разные мелкие пакости…
– Значит, вы можете строить, инструменты реставрировать, а в чем, интересно, еще Градский преуспел?
– Умею стряпать, правда без изысков. Могу грамотно пожарить котлеты и мясо, правильно отварить креветки, сделать несколько вариантов очень вкусных салатов. Знаю, как принять людей. Когда приходят друзья, готовлю почти всегда сам.
– Не доверяете женщинам?
– Я же не каждый день гостей приглашаю, для меня это праздник. Если бы в доме постоянно толклись чужие люди, требующие внимания, наверное, сошел бы с ума. А раз в неделю можно и постараться.
Но возвращаемся на стройку. Я научился отличать хорошее от плохого – это главное умение. Приобретенное за последние годы. К примеру, прилично разбираюсь в стройматериалах. Могу оценить их качество. Готов выступать в качестве эксперта, давать рекомендации другим. Практически любую халтуру в состоянии выявить в два приема.
– Сколько, по-вашему, сегодня нужно выложить за ремонт метра жилой площади в новостройке?
– На такой вопрос ни один нормальный специалист вам не ответит. Если же кто-то, прикинув на глазок, назовет конкретную сумму, гоните в шею этого „мастера“ – он хочет вас обмануть. Впрочем, можно плясать от некой стартовой цифры: есть фирмы, берущиеся сделать квадратный метр жилья за 700–800 долларов.
– Не многовато будет?
– Это даже мало! И до тысячи доходит, и до двух. Все зависит от того, что вы хотите получить. Скажем, мне не нравится стиль high-tech, стиль техно. Стены синие, полы зеленые, мебель красная, кругом кнопочки-фигопочки… Понимаю, это дорого и, наверное, красиво, но жить в такой квартире… Кроме всего прочего, остромодные вещи – всегда риск. Сегодня пользуется успехом одно, а завтра – совсем другое. Надо опираться на нечто более основательное, не сиюминутное. Шкафу, который стоит за вашей спиной, более ста сорока лет. Мы помрем, дети мои отойдут в мир иной, а он должен уцелеть. И гарантированно не выйдет из моды, напротив, с годами лишь приобретет дополнительную ценность. Двадцать лет назад я купил шкаф за триста пятьдесят рублей. Мне говорили: „С ума сошел! Такие деньги за прабабушкину рухлядь!“ Сейчас антикварный магазин оторвет эту вещь тысяч за тридцать. Долларов. Но я не отдам. И стулья прошлого века не продам.
– Вкладываете деньги?
– Мне нравится жить в окружении красивых предметов!
И повторяю, я умею ценить качество, настоящее качество. Добиться его непросто. Уже говорил, что строю дом в Подмосковье. Когда начинал, соседи даже не приступали к работам. Сегодня все живут в готовых домах, а я по-прежнему в процессе. Строительство идет восемь лет. Опять скажете долго?
– Скажу.
– А я отвечу: в самый раз. Столько, сколько нужно.
– Но это хотя бы будет настоящий дворец?
– Самый что ни на есть.
– С башенками и фонтанами?
– Обойдемся без восточной пошлости. Дом сделан в хорошем русском стиле. С колоннами, лепниной… Есть четыре основных материала, из которых надо строить: дерево, сталь, гипс и камень. Все остальное – производное.
– Площадь дома большая?
– Около двух тысяч квадратных метров. Но дело не в размерах, это видеть надо. Там участок красивый, на нем сосны растут.
– А земли много?
– Гектар. Я озеро вырыл. Дно гранитом обложил, на берегу построил японский домик… Будет большой зал на двести квадратных метров… Красота!
– Небось со временем втридорога загоните этот дворец какому-нибудь олигарху?
– Это тоже из разряда „Стейнвеев“: не продается. Только дети мои или внуки теоретически могут пожелать выставить дом на торги. Надеюсь, у них рука не поднимется. Даже хотел написать завещание с просьбой похоронить меня там, на участке.
– Типа Лев Толстой в Ясной Поляне?
– Вроде того. Думал, если меня закопают у дома, дети не смогут его продать. С другой стороны, ничто не помешает им под предлогом, что Градский, дескать, народное достояние и должен лежать в доступном для почитателей месте, выгрести мои косточки, отвезти их на Ваганьковское, а особняк с землей загнать какому-нибудь залетному миллионеру. Впрочем, в той ситуации мне будет уже все равно…
– Хорошего же вы мнения о своих чадах!
– Они ведь не страдали на строительстве, как я, им дом, подозреваю, не так дорог.
– А вы, значит, лишения терпели?
– Повозиться пришлось много. Не могу описать, сколько всякого было за эти годы.
– Наверное, постоянно прорабите на объекте?
– Деваться некуда, приходится контролировать. Иначе и воровать будут, и сделают плохо. Люди никак не научатся получать удовольствие от собственного труда, уважать чужой. Скажем, маляр покрасил стену, тут же приходят гранитчики и прислоняют к ней плиту. Или наоборот: гранитчики положили мрамор, после чего появляются маляры и начинают белить потолок… Ничего не остается, как самому следить, объяснять…
– При помощи русского нелитературного языка.
– Некоторые граждане и без крепких выражений так изъясняются, что их без слез слушать невозможно… Не считаю мат руганью, это совершенно естественная и необходимая часть языка.
– Но для общения с рабочими используете именно ее?
– По-разному. Иногда приходится и поругаться. Все-таки я в доме хозяин.
– На Западе, наверное, все было бы по-другому, вам не пришлось бы переквалифицироваться из музыканта и певца в строителя?
– Когда принимаешься за работу сам, выходит дешевле. Тратишь время, но экономишь деньги. Вместо того чтобы строить, мог бы петь и зарабатывать. Но я стал старше, и на моих концертах нет того ажиотажа, что раньше. Дело даже не во мне сегодняшнем. Люди в принципе перестали активно ходить на концерты. Если сравнить доходы от выступлений и от строительного бизнеса, в итоге так на так и выйдет. Вот, например, нашел ванну начала века из тонкостенного чугуна – сейчас такие не льют. Длина – сто восемьдесят пять сантиметров. Красота! Особенно теперь, когда поставил ее, ванну, на бронзовые ноги. Подобные модели есть в Америке, Италии и стоят пятнадцать тысяч долларов. Моя обходится в двадцать долларов в год – плачу человеку, который приезжает, чистит ее и делает новое покрытие.
– Мрамор тоже удалось добыть где-нибудь по дешевке?
– Мрамор греческий… На такое понимание красоты, которое есть у меня, нужно много денег.
– Откуда этот разорительный дар? Врожденное?
– Не знаю. Родители точно ни при чем. Жили в говне, попросту говоря. Да и сам я только в 97-м году переехал в помещение, которое можно назвать шикарным. До этого максимум, что имел, – восемьдесят квадратов на пятерых. Это считалось супер.
– Сколько метров у вас сейчас?
– Много. Здесь четыреста.
– Откуда эта гигантомания? От недоедания, что ли?
– Перечитайте Булгакова. В „Собачьем сердце“ все написано. Не было у меня стремления всех уделать: вот я был голодный, а теперь нажрался. Человеку должно быть комфортно, нельзя у него спрашивать: зачем, мол, вам восемь комнат? Да хоть двадцать восемь, если это красиво и удобно!
– Дети согласятся жить с вами под одной крышей?
– Это и не нужно. Ни мне, ни им. Скажем, с сыном нам не тесно, но его жене наверняка будет некомфортно. Зачем полноценной семье кто-то посторонний, да еще хозяин? Буду покупать детям квартиры. Метров по сто двадцать каждому.
– По-вашему, нормальное жилье должно быть не меньше ста квадратов?
– Конечно. Человеку творческой профессии требуется место для работы, жене – для отдыха, ребенку – для игр. Я сейчас говорю элементарные вещи, которые нам почему-то кажутся странными. Весь мир уже давно существует в таких метражах.
– Москвичу, чтобы не отстать от Запада, надо иметь в заначке как минимум миллион долларов на покупку квартиры.– Можно обойтись и половиной суммы.
– Подскажете, где ею разжиться?
– Люди, ругающие нынешний режим, забывают: он подарил каждому в среднем от тридцати до пятидесяти тысяч баксов, а кому-то и больше.
– Не ощутил.
– Почти все население Советского Союза приватизировало квартиры. Собственников в Америке десять процентов, а у нас девяносто. Чего плакаться-то? В мире все может рухнуть – доллар, евро, золото. Недвижимость – никогда. Строительство – самое правильное капиталовложение. Плюс удовольствие.
– Все обсудили, Александр Борисович, кроме музыки. Так и не понял: как у вас обстоят дела с „Буревестником“?
– Процесс идет, но медленнее, чем хотелось бы. Дом я ведь строю на свои, а театр – на казенные. Инвестиции дает город. Деньги наконец выделены.
– Сумма?
– Опускаем… Названы заказчики, подрядчики, архитекторы. У меня есть понимание, что хочу сделать в театре, а у руководства Москвы желание содействовать мне в этом. Авось с Божьей помощью управимся.