Александр I = старец Фёдор Кузьмич?
Шрифт:
Потом он приготовился лечь спать и лег с таким счастливым видом, что было приятно на него смотреть – улыбнулся и заснул. Он спал таким образом около двух часов и дышал спокойно и сладко; он проснулся только один раз, посмотрел вокруг себя со странным выражением, которое я приняла за веселое и которое я потом видела в ужасные минуты! – и опять заснул, улыбаясь. Вошел слуга доложить о Виллие, но он так крепко спал, что его не будили. Наконец в 9 часов он проснулся. Вошел Виллие: «Как вы себя чувствуете?» – «Очень хорошо, спокоен, свеж». Виллие сказал: «Вот увидите, будет испарина». После непродолжительного разговора его уговорили лечь спать. «Я так хорошо чувствую себя здесь», – сказал он, когда же я уходила, чтобы дать ему заснуть, он сказал еще мне: «Возьмите газеты, завтра принесите мне остальные». В 10 часов я приказала позвать Виллие, и спросила его, заснул ли он уже, он же сказал мне, что не мог уговорить его лечь, что он улыбался, постоянно повторяя «как мне хорошо здесь»,
Понедельник, 9 ноября. Стоффреген мне сказал, что можно считать болезнь пресеченной, что если бы лихорадка возвратилась, она бы приняла перемежающуюся форму и скоро бы окончилась. Что я могу даже написать в Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела его перед уходом, а потом он прислал за мной к своему обеду. Ему подали овсяной суп – он сказал, что у него появился настоящий аппетит, что это первый раз с 3 числа. Однако он нашел суп слишком густым и прибавил туда воды, он ел его с аппетитом, а после ел сливы – он даже имел желание съесть больше, но сказал: «Надо быть благоразумным». Через некоторое время он сказал, что мне надо идти обедать, «а я как порядочный человек пойду отдохну после обеда». Между 6 и 7 часами он прислал за мною – принести журналы: «Вы мне приносите игрушки, как ребенку», – сказал он. Он прочел остальное, но устал, у него был жар.
В ожидании я читала воспоминания m-me de Genlis, и он мне задал несколько вопросов по этому поводу. В Петербурге он сказал мне взять их потому, что он мог бы их прочитать, я ему сказала, что это такое легкое чтение, как будто нарочно создано для больных. «Завтра, может быть», – сказал он. Вечером он вдруг спросил меня: «А почему вы не носите траура (по королю Баварскому)?» Я ответила ему, что сняла его по случаю его приезда, что с тех пор у меня больше не было желания его надевать, но что, если он желает, я завтра же надену его.
Вторнику 10 ноября. Он должен был принять лекарство утром. Стоффреген приходил два раза сообщать мне новости о действии лекарства и сказал мне, что он так ослабел, что чувствует себя дурно. Я не удивилась тому, что он меня не позвал, так как знала, что он не любил, чтоб его беспокоили во время действия лекарства. Я отправилась на прогулку, возвратилась, окончила свой обед, а он все еще не присылал за мной. Я начала беспокоиться, приказала позвать Виллие. Виллие пригласил меня пройти к нему, и я нашла его лежащим в уборной на кровати, голова была очень горяча, однако он меня увидел и сказал: «Я за вами не посылал сегодня утром, потому что я провел ужасное утро благодаря этому противному лекарству, у меня были боли в сердце, я должен был постоянно вставать, из-за этого я так ослабел»; окно было открыто, он заметил, что была хорошая погода: «Двенадцать градусов тепла в ноябре!» – сказал он Виллие. Но скоро он впал в тяжелое забытье, и дыхание стало тяжелым. В первый раз я увидела опасность. Я провела с Виллие два или три ужасных часа около этой постели. Я видела Виллие взволнованным и очень озабоченным, однако он говорил: «Вы увидите, что будет обильный пот». Пот явился, но забытье продолжалось столь тяжелое, что он не чувствовал, как Виллие часто вытирал ему лицо.
Однако через некоторое время он мало-помалу пришел в себя и взял носовой платок, чтобы вытереться, говоря: «Благодарю вас, я сделаю все это сам! У вас нет с вами вашей книги». Его следовало переодеть. Я вышла, но он послал за мною, как только переменил белье, и он лежал на диване в кабинете, он удивительно хорошо выглядел для того состояния, в каком он был после обеда. У меня была книга, и я сделала вид, что читаю, а между тем наблюдала за ним – он заметил, что я смущена. Я ему сказала, что у меня сильно болит голова, что рано закрыли печь рядом с моей кроватью, – это было верно, но лицо мое было расстроено от слез; он спросил меня, кто это сделал, я назвала горничную; тогда он подробно объяснил, как нужно топить эту комнату. Он спросил меня, гуляла ли я, я ему отвечала, что да, и рассказала ему, что встретила калмыков на лошадях и что, говорят, когда они узнали о его болезни, то они хотели отслужить молебен о его выздоровлении. «Кстати, – сказал он, – они хотят попрощаться с вами, я не могу их принять, так уж примите вы». – «Когда?» – спросила я. – «Да хоть завтра, скажите об этом Волконскому». Пожелав ему покойной ночи и обняв его, я перекрестила его дорогой лоб, он улыбнулся.
Среда, 11 ноября. Он приказал мне сказать, что он провел ночь спокойно. Я пригласила калмыков в 11 часов. Он приказал мне передать через Волконского зайти раньше к нему, он выглядел очень хорошо; он показал мне стакан с уксусом и альпийской водой, которую Виллие приготовил для него для умывания лица, и сказал, что это наслаждение; он спрашивал меня, что мне говорили калмыки и велела ли я им сыграть. Я сказала, что нет, что я сказала им другое, что я поблагодарила их за молитвы о нем, что я их спросила, в первый ли раз это было, что они вошли в нашу церковь; я хотела продолжать, но он не слушал более и напомнил своему камердинеру вымыть ему лицо приготовленным уксусом. Он сказал, чтобы я ушла и вернулась перед прогулкой. Я пришла опять, перед тем как отправиться, он спросил меня, куда я намерена пойти. Я ему сказала, что хотела бы спуститься пешком с горы, чтобы пройти к источнику. «Вы найдете там казаков, – сказал он, – они поместили теперь своих лошадей в одном из пустых пакгаузов». – «Почему?» – спросила я. – «Они желали быть поближе».
Он сказал мне, чтобы я зашла к нему с прогулки; я зашла к нему; он спросил меня, выполнила ли я план прогулки, я сказала, что да. «Видели ли вы казаков?» – «Я видела там только двух офицеров». Я сказала ему, что вчера, во время моей прогулки в сторону карантина, я была приятно поражена и тронута, видя, что садовник Грей работал над украшением моего любимого местечка. Я спросила его, не он ли это все устроил? Он мне ответил с тем добрым выражением, которое он часто умел принимать: «Да, так как он не может работать теперь с другой стороны» (на месте, где император хотел развести сад, для чего исключительно был вызван Грей). «Я ему велел пока устроить ваше любимое местечко». Я его поблагодарила. Он казался довольно бодрым, и голова его была свежа. Он сказал мне, что необходимо, чтобы я пошла еще раз гулять после обеда, я просила его избавить меня от этой прогулки и уверяла, что я гораздо лучше чувствую себя дома и спокойнее, когда нахожусь возле него, – я сказала это с некоторым волнением. «Хорошо, – сказал он, – побольше благоразумия, будем благоразумны!»
Он дал мне попробовать питье, которое, казалось ему, имеет какой-то посторонний привкус, я тоже находила это, и он мне сказал, что Егорович нашел то же самое. Вошел Виллие, он сказал ему про питье и сказал ему, что мы нашли. Виллие утверждал, что этого не может быть. Спустя некоторое время вошел Стоффреген, пока он был еще там, он сказал ему, указывая на меня: «Говорила она вам вчера, что с нею было?» Я не могла вспомнить, о чем шла речь, оказалось, что это он говорил о вчерашней топке печи, в 2 часа он отослал меня обедать. В 5 часов я позвала Виллие и спросила у него, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что в настоящий момент есть жар, но что я должна пойти к нему, так как он не в таком состоянии, как вчера!»
На этом записки императрицы кончаются.
Над умершим
Итак, 19 ноября Александра I не стало, а все окружающие его были сразу поставлены в громадное затруднение. На противоположном конце страны от столицы, в полном неведении, где теперь находится новый император, они долго еще продолжали переписываться до окончательного выяснения дела.
Первое уведомление было послано императору Константину Дибичем от того же 19 ноября следующего содержания: «С сердечным прискорбием имею долг донести вашему императорскому величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября 19 дня в 10 часов и 50 минут по полуночи здесь, в городе Таганроге. Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейб-медиков. Таганрог. Ноября 19 дня 1825 года, № 1. Генерал-адъютант Дибич».
Акт же, о котором упоминает Дибич в своем рапорте, гласит следующее: «Нижеподписавшиеся, находясь Екате-ринославской губернии в городе Таганроге при высочайшей особе его императорского величества, с глубочайшею верноподданническою скорбью свидетельствуют, что благочестивейший государь император Александр Павлович, Самодержец всероссийский и пр. и пр. и пр., на возвратном пути из Крыма, 3 и в особенности 4 ноября почувствовал первоначальные лихорадочные припадки, кои скоро по прибытии его величества в Таганрог 5 числа оказались послабляющею желчною лихорадкою, из коей образовалась впоследствии воспалительная жестокая горячка с прилитием крови в голову. Сия болезнь увеличивалась с быстротою и продолжалась с таким упорством, что все непрестанно употребляемые к прекращению ее врачебные средства оставались тщетными. 15 числа государь император изволил приобщиться Святых Тайн. 17-го поутру в положении его величества примечена была некоторая перемена, возбудившая слабый луч надежды к облегчению страждущего венценосца; но в продолжение того и последующих дней, при совершенном истощении сил его величества, горячка усиливалась с сугубой жестокостью. 19 же числа по полуночи в 10 часов и 50 минут государь император отошел из сей жизни в вечную. Все сие, к неописанной горести верных сынов России, совершилось в присутствии ее императорского величества государыни императрицы Елизаветы Алексеевны, которая во всю болезнь августейшего ее супруга изволила быть при нем неотлучно, при чем и мы, нижеподписавшиеся, непрерывно находились. Настоящее свидетельство утверждаем подписанием нашим в двух экземплярах. Писано и подписано Екатеринославской губернии в городе Таганроге ноября в 19 день 1825 года. Член Госуд. совета, ген. от инф., ген. – адъют. кн. Петр Волконский. Член Госуд. сов., нач. Гл. штаба, ген. – адъют. барон Дибич. Баронет Яков Виллие, тайн. сов. и лейб-медик. Конрад Стоффреген, дейст. ст. сов. и лейб-медик».